Философия И. Канта
Лидеры французского Просвещения в нараставшей революционной ситуации противопоставляли идеализируемое ими буржуазное будущее настоящему, полагая, что «царство разума» может воплотиться в жизнь сразу, как только люди вернутся к «естественным» взглядам на вещи и общественные дела.
Что же касается немецкого Просвещения конца XVIII - начала XIX в., то дух социального компромисса, присущий Германии после кровавых уроков, преподанных историей, наложил на него отпечаток надолго. Не случайно крупнейшие представители этого движения сочли путь к торжеству разума в жизни людей длительным и трудным. Бег «горячего коня» Просвещения и сам постепенно замедлялся. Противоречия этого периода мировой истории философии выразились в трудах немецкого мыслителя Иммануила Канта (1724-1804) настолько глубоко, что заставляют задумываться над поднятыми им проблемами и в нынешнее смутное время. Следуя девизу Просвещения «Имей мужество пользоваться собственным умом!», в этот период он выдвинул знаменитую своей научной революционностью космогоническую гипотезу о возникновении Вселенной из гигантской газовой туманности.
Основываясь на законах механики, открытых Ньютоном, Кант отрицает возможность абсолютного покоя и стремится доказать всеобщий круговорот материи во Вселенной. Рассеянные в космосе материальные частицы вследствие взаимодействия сил отталкивания и притяжения породили согласно его гипотезе вихри и шарообразные сгустки, нагревающиеся от трения. Так возникли планетные системы вокруг звезд Млечного Пути, включая Солнце и его планеты. А различные туманности за пределами Млечного Пути представляют собой, по-видимому, иерархические системы звезд, галактики со своими планетами. Несмотря на неясность представлений о характере сил отталкивания и многие другие неизбежные для того времени неточности, Канту удалось объяснить ряд особенностей Солнечной системы, такие, как движение планет в одну сторону, расположение планет почти в одной плоскости, и др. Кант не считал Солнечную систему уникальной и в том смысле, что большинство планет полагал населенными, возможно, даже более разумными существами, чем люди.
Апеллируя к Богу как к создателю материи и законов ее движения, он тем не менее утверждал, что и отдельные космические тела, и целые миры рождаются и развиваются, а затем гибнут. При этом они дают начало новым космическим процессам, поскольку материя, образующая их, не исчезает, а лишь переходит в новое состояние. Кант подрывает тем самым один из устоев старого миросозерцания, а именно идею конечности, ограниченности и замкнутости мира. С точки зрения Канта, Вселенная бесконечна не только в пространстве, но и во времени, т.е. имеет свою историю. Естественное движение небесных тел и развертывание космических процессов Кант рассматривает при этом как постоянное прогрессирование, т.е. переход с низшей ступени на высшую, как «последовательное совершенствование творения». Оценивая ее значение, Ф. Энгельс писал: «Кантовская теория возникновения всех теперешних небесных тел из вращающихся туманных масс была величайшим завоеванием астрономии со времени Коперника. Впервые было поколеблено представление, будто природа не имеет никакой истории во времени».
Диалектический подход к проблемам наметился у Канта и в связи с унаследованной от XVII-XVIII вв. острой постановкой вопроса о связи между чувственной и рациональной ступенями познания. Размышляя о трудностях, с которыми сталкивались как эмпиризм, так и рационализм, Кант стремится именно к диалектическому решению вопросов: он защищает сенсуализм от крайнего рационализма, но становится и на защиту рационализма против одностороннего сенсуализма, истолковывающего мышление как прямое продолжение чувственности в отображении свойств внешнего мира. Он нападает на сенсуализм, видевший в разуме своего восприемника на пути познания сущности вещей, но и на старый рационализм, претендовавший на непосредственное решение этой задачи. С одной стороны, ограничивая их возможности, Кант рассчитывает соединить пассивную содержательность ощущений и активность рассудка, достигающую кульминации в продуктивной силе воображения. С другой - он использует их противопоставление, чтобы в конечном счете соединить их. «…Посредством чувственности предметы нам даются, - пишет Кант, - и только она доставляет нам созерцания; мыслятся же предметы рассудком, и из рассудка возникают понятия. Всякое мышление, однако, должно в конце концов прямо (directe) или косвенно (indirecte) через те или иные признаки иметь отношение к созерцаниям, стало быть, у нас к чувственности, потому что ни один предмет не может быть нам дан иным способом». В своем главном произведении «Критика чистого разума» (1781), стремясь объяснить существование теоретического знания, он представляет его складывающимся из суждений, имеющих необходимое и всеобщее значение. Но в таком случае наука, по его мнению, сталкивается с трагической альтернативой: либо признать непознаваемость объективной реальности, либо поставить под сомнение истинность содержащихся в ней суждений.
Поставив на суд разума не только конструкции разума, но и сам разум, Кант и переступил через черту своего «докритического периода». Именно в критике разума он перешел границы, казалось бы, предписываемые диалектикой. Развивая критику рационалистического отождествления законов бытия с законами мышления, он допускает все же изоляцию сознания от бытия. Сфера приложения методов естествознания его времени и материалистического подхода все более сужается. Диалектическая мысль о том, что отрицание формально-логических противоречий не запрещает признания противоречивости самой действительности, постепенно редуцируется к агностической доктрине о том, что реальные связи и отношения вообще недоступны логическому анализу. Это не было полным прощанием с просветительскими идеями, но резко снижало их пафос и методологический эффект.
Кант «критического» периода исходил из идеи о том, что философия должна всегда начинаться с критики относительно существования вещей внешнего мира, ибо они непознаваемы, а знания не имеют содержательного характера. Это было очевидное движение против метафизического материализма, показывавшее необходимость нового метода мышления - диалектического, но оно было вооружено арсеналом агностицизма и идеализма.
В то же время его отрицание совпадения реальных отношений с логическими было направлено против рационализма XVIII в., заявлявшего о тождестве порядка и связей вещей с порядком и связями идей. Тем самым он критиковал идеалистов, показывая, что разум не в состоянии познать мир, исходя из присущих ему, разуму, логических связей. Противоположности, существующие в мире, например, движение и покой, возникновение и исчезновение, любовь и ненависть, свобода и необходимость, т.е. «реальная противоречивость есть нечто совсем другое, чем логическая несовместимость, или противоречие. Ибо то, что вытекает из противоречия, безусловно невозможно». Отрицания реальные (объективные) нельзя путать с логическими.
Кант придал диалектике скорее негативный, чем позитивный смысл. Если понятия разума заключают в себе противоречия, решает он, - ему остается пуститься в «обратный путь», доказывая, что познание ограничено, познать мы можем только явления, но не «вещи в себе». Это и есть те границы, которые познание не может и не должно переступать ни при каком совершенствовании нашего опыта и науки. «Противоречие» означает не наличие исключающих друг друга определений предмета, а указывает лишь на бессилие, недостаток сил и средств познания.
Таким образом, Кант приходит к противопоставлению объективных (реальных) причинных связей и логических, полагая, что первые вообще недоступны рациональному познанию. Позднее он напишет уже не о различии между реальными и мыслительными противоречиями, а о том, что «немыслимо противоречие между реальностями», - они возможны лишь между явлениями. Нападая в «Критике чистого разума» на открытый идеализм, с одной стороны, и на «догматический» материализм - с другой, он сам оказывается под «перекрестным огнем» критики.
В ранних сочинениях Канта «вещь в себе» - объективная сторона действительности и в ее природе, и в истории развития. В «Критике» же она удаляется в «трансцендентный» мир и провозглашается недоступной для познания. С одной стороны, кантовская «вещь в себе» - материя, поскольку она действует на наши ощущения. С другой - о ней нельзя утверждать нечто подобное, так как «вещи в себе» непознаваемы. Это скорее, некий логический предел, диктуемый нашей потребностью в единстве всего нашего знания.
Таким образом, даже «критические» сочинения Канта - серьезное продвижение в диалектике. Это, во всяком случае, движение от диалектики бытия к диалектике разума, мышления, по пути анализа противоречий в познании, которые он называет антиномиями.
Познаваемы, по Канту, лишь явления, но они не могут рассматриваться как проявление объективной реальности (в таком случае она была бы познаваема). Объективная реальность - «вещь в себе» прежде всего потому, что она никак не проявляется в чувственных восприятиях, «замкнута» в себе самой и в силу этого непознаваема.
Значение антиномий в том, что, появляясь перед нами в процессе познания, они доказывают «трансцендентальную идеальность» явлений. Однако для того, чтобы антиномии могли стать безошибочным критерием заблуждений разума, необходима убежденность в том, что вне познания никакие противоречия не могут быть реальными. Противоречия разума не являются отражениями противоречий бытия, и поэтому они возникают только вследствие иллюзий разума. Антиномии по-кантовски разрешаются, таким образом, в отрицательном смысле, т.е. тем, что они считаются основанными на недоразумении. Рассуждая, например, о мире с точки зрения его величины и содержания, мы (молчаливо) предполагаем, что мир как целое дан нам в нашем опыте, что мир, иначе говоря, как целое есть явление. В действительности у нас нет на это никаких доказательств. Мир как целое не явление, а «вещь в себе». Остается согласиться, что между тезисом и антитезисом не существует противоречия, и антиномия «снята». Мир как целое - «вещь в себе», и потому не может быть объектом теоретического знания.
Опыт всегда ограничен, неполон, поэтому знания, полученные методом индукции (а иного Кант не допускает и не знает), по своей природе не могут обладать строгой всеобщностью и необходимостью. В таком случае суждения, такие, как «Все явления существуют во времени и пространстве», «Каждая причина необходимо вызывает некоторое действие», не являются эмпирическими. Они по своей природе внутренне присущи нашим познавательным способностям и не могут быть применены к объективной реальности. Это относится также к понятиям пространства и времени, которые превращаются в чисто человеческие, чувственные формы.
Дерево, камень, облако и т.п., воспринимаемые нами, - это не «вещи в себе», и не их внешнее проявление. Это не что иное, как «явления». «Между «вещами в себе» и явлениями, - справедливо отмечает Т.И. Ойзермап в своей оценке «Критики чистого разума» Канта, - вырывается пропасть, и совершенно непонятно, какое отношение имеют «вещи в себе» к чувственным восприятиям отдельных явлений и присущей им качественной определенности. Между тем Кант утверждает, что именно наличие «вещей в себе» исключает произвольный характер чувственных восприятий и делает их содержание независимым от нашего сознания и воли». Так, на вопрос о содержании мира возможны два равноправных противоречивых утверждения (антиномии): 1) всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и нигде не существует ничего, кроме простого или того, что составлено из простого; 2) ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и в нем нигде не существует ничего простого. Аналогичным образом, по Канту, можно утверждать что «причинность по законам природы есть не единственная причинность, из которой можно вывести все явления в мире. Для объяснения явлений необходимо еще допустить свободную причинность».
Способ, которым Кант объясняет происхождение антиномий в познании и пытается разрешить их, важен для понимания не только его теории познания, но и всей гносеологии вообще. Важно даже не то, насколько удачно Кант выполнил свои доказательства, важнее те следствия, которые вытекали из его открытия.
И все же главная часть философии Канта - этика. Становление его «критицизма» начиналось именно с размышлений над антиномиями, включая и антиномию свободы. «Докритический» Кант высказывается в пользу этики чувства, но затем выстраивает мораль па принципах двойственности природы человека: его рационализма и антинатурализма. Его этика автономна в том смысле, что она провозглашает независимость моральных принципов от прочих, внеморальных доводов и оснований. Автономия нравственной воли означает, что она устанавливает закон для самой себя.
Теоретическое познание, с точки зрения Канта, в состоянии лишь подтолкнуть моральную мысль человека к активному действию. В сфере нравственности примат за практическим разумом. Практический разум у Канта - именно разум законодательствующий, создающий правила и принципы морального поведения. Это тот же самый разум, который в «Критике чистого разума» был теоретическим, но перерастающий в «Критике практического разума» в волю, осуществляющую выбор и действия личности соответственно ее моральным понятиям, реализующий все то, что возможно, благодаря свободе.
В этом смысле его этика нацелена на должное, а не на сущее, автономна от эмпирического опыта, а следовательно, априорна. Не чувственные влечения и не порывы сердца, а разум должен определять, что есть добро и зло. Этика, основанная на чувственных потребностях, не обеспечивает нравственной чистоты. «Действительно, - пишет Кант, - человеческую волю определяет не только то, что возбуждает, т.е. непосредственно воздействует на чувства; мы обладаем способностью посредством представлений о том, что полезно или вредно даже весьма отдаленно, преодолевать впечатления, производимые на наши чувственные склонности; но эти соображения о том, что желательно для всего нашего состояния, т.е. что приносит добро или пользу, основываются на разуме. Поэтому разум дает также законы, которые суть императивы, т.е. объективные законы свободы, и указывают, что должно происходить, хотя, быть может, никогда и не происходит; этим они отличаются от законов природы, в которых речь идет лишь о том, что происходит, поэтому законы свободы называются также практическими законами».
Практический разум сам предписывает человеку принципы нравственного поведения. Подобно тому, как рассудок, в соответствии с критицизмом Канта, превратился в единственный источник законов природы, практический разум - в единственный источник морали, внутреннего априорного побуждения. Для кантовской этики ориентиром выступают не фактические поступки людей, а нормы, вытекающие из «чистой моральной воли». Именно эта последняя формулирует закон, а не наоборот, нормативы долга как априорного начала предписываются существующей моральной практике людей. Животный эгоизм толкает их к злокозненности и коварству, несмотря на наличие у них задатков гуманности и личного достоинства.
Кант предлагает этику, которая обосновывала бы поступки в высшем смысле слова нравственные. Они априорны, поскольку обладают качествами безусловной необходимости и всеобщности. Априорные законы морали дают лишь общее направление нравственной воли и не являются указаниями к конкретным поступкам. Люди не всегда осознают их и тем более не всегда им следуют. И хотя эти законы восходят к единому верховному принципу, категорическому императиву, он вытекает не из эмпирического опыта человека, а из его трансцендентной природы. Категорический императив не зависит от эмпирических побуждений, не признает никаких «если» и требует нравственных поступков, исходящих из самой нравственности, а не каких-либо частных целей. Кант выделяет два основных вида императивов: гипотетические, «зависимые от условий», и изменчивые. Здесь предписания определяются стремлением к удовольствию, успеху и другими личными целями. Поступки такого рода могут сами по себе заслуживать одобрения, они не могут осуждаться и в этом смысле допустимы или, говоря словами Канта, легальны.
Постановка Кантом этических проблем, следует отметить, соответствовала степени развития и положению немецкого бюргерства (буржуазии) конца XVIII в. Это были годы, когда английская буржуазия захватила едва ли не полмира, а немецкая еще не набрала экономической мощи, чтобы завоевать политическую власть.
Если французские материалисты теоретически утверждали буржуазные идеалы земного счастья для всех без исключения, Кант предлагает их в оболочке этики тотального долга, который тоже не терпит никаких исключений. Этот единый знаменатель всеобщего долженствования нивелирует все многообразие жизненных ситуаций и противоречий. Кант предлагает следовать долгу, не обращая внимания на то, принесет ли это удовлетворение человеку или нет, сделает ли его счастливей или нет. Само выполнение долга даст ему самоудовлетворенность. Кант не намерен противопоставлять счастье и долг. Он понимает, что тщетно ожидать от всех людей проявления всеобщей симпатии и любви и даже «разумного» эгоизма. Однако можно и нужно требовать от каждого соблюдения долга. При этом важна не внешняя форма поступка, а содержание мотива, который направляет поведение человека. О людях следует судить не только по поступкам, но и по мотивам, которыми они руководствуются, совершая эти поступки.
Кант дальновидно предупреждает против неосмотрительного доверия к тем, кто внешне ведет себя безупречно, а внутренне руководствуется корыстными и иными низменными побуждениями. Он вполне обоснованно предостерегает от обещаний «осчастливить всех». Однако его основная теоретическая предпосылка - освободить нравственность от чувственных начал, так или иначе заводит его в лес противоречий: между долгом и счастьем, мотивами и поступками, склонностями и волей, совестью и достоинством человека и т.д. Неверно превращать человека в холодного исполнителя долга. И в чем состоит этот долг, помимо служения счастью всех людей без различия рода и звания? Никакая нравственность не существует без чувственности, не зиждется на одном лишь разуме. Он не проявляет никакого сомнения в том, что даже малейшее отступление от долга губительно для любой человеческой практики. «Итак, - заключает он, - поступок из чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней всякий предмет воли. Следовательно, остается только одно, что могло бы определить волю: объективно - закон, а субъективно - чистое уважение к этому практическому закону, стало быть, максима - следовать такому закону даже в ущерб всем моим склонностям».
Смутно осознавая противоречивость своих рассуждений, он вынужден был оправдываться за вполне чувственное «уважение», как бы невзначай оброненное им, говоря, что хотя это и есть чувство, но оно не внушено каким-нибудь влиянием, а «спонтанно произведенное» понятие разума. Оно специфически отличается от всех чувств первого рода, которое можно отнести к эмоциональной сфере.
Кант признает, что человек не может жить без надежды на счастье, руководствуясь одной лишь идеей долга. Для того чтобы у человека хватило душевных сил для исполнения долга вопреки внутреннему и внешнему сопротивлению, необходимо, чтобы душа человека была бессмертной. Только в перспективе трансцендентальной бесконечности возможно поэтому осуществление категорического императива. Только полная реализация императива приносит приятное сознание выполненного долга, а через него и ощущение счастья. Это чувство сродни религиозной надежде на посмертное воздаяние за горести и бедствия, которые приходится претерпеть в земной жизни. Таким образом, Кант переносит все упования добродетельной личности на счастье в свой сверхэмпирический, трансцендентальный мир.
Не будем забывать о том, что Кант утверждает автономность, независимость морали от чувственных наклонностей, в том числе и от религиозных целей. Соответственно и Бог у «критического» Канта изгоняется из чувственного мира, превращаясь во «внемировое существо», наличием которого можно объяснить многое. Бог необходим только с моральной точки зрения. Если Бог и сохраняется, то лишь как этический идеал и в этом смысле «полезная идея». Бог оказывается «чисто идеальным лицом, которое разум создает для самого себя», т.е. чисто субъективно. Кант как истинный философ оставил после себя больше вопросов, чем ответов, причем глубина этих вопросов подобна бездне, которая одновременно и притягивает, и отталкивает, оставаясь не понятой в полной мере даже нашими современниками.
Философия, сталкиваясь с необходимостью изучения исторических процессов, развития природы и самого процесса познания, после разрушительной критики метафизического материализма Юмом и Беркли, диалектических прозрений Канта уже не могла довольствоваться средствами формально интерпретированной логики Аристотеля. Формальная логика, в которой в течение более двухсот лет концентрировались все методы и формы науки, была метафизической - она была вполне достаточна для анализа явлений, которые рассматривались как неизменные, отделенные друг от друга, подлежащие рассмотрению только с количественной точки зрения, в абсолютном пространстве и времени.
Старая формальная логика со своими законами - тождества, противоречия и исключенного третьего - вступила в непримиримое противоречие и с конкретным историческим опытом XIX в. и с требованиями науки и культуры. В рамках этих законов стало невозможным охватить бытие в его развитии, отразить одновременно и взаимосвязь, и противоречия явлений. Своей критикой метафизики как материалистической, так и идеалистической Кант расчищал дорогу новому методу мышления. «Так, общая логика, - пишет он, - в своей аналитической части есть канон для рассудка и разума вообще, однако лишь со стороны формы, так как она отвлекается от всякого содержания». Это ограничение имеет вполне ясную цель: обнаружить возможность иной логики, которую Кант назвал трансцендентальной, т.е. изучающей условия, при которых возможно априорное (доопытное) знание.
Идея трансцендентальной логики пробила первую брешь в вековых традициях формальной логики, а вместе с тем и в позициях метафизики и рационализма XVII-XVIII вв. Стало очевидным, что законы формальной логики представляют собой лишь частный случай в деятельности мышления, подчиненного логике более содержательной и, стало быть, более широкой по своим возможностям. Дальнейшее расширение этого плацдарма было совершено И.Г. Фихте (1762-1814), Ф. Шеллингом (1775-1854) и блистательно завершено Г.В.Ф. Гегелем (1770-1831). Не имея возможности проследить все звенья этой великой интеллектуальной истории, мы остановимся лишь на заключительном ее звене - философии Гегеля, которая подводила итог классическому немецкому идеализму.
Отправной точкой для философии Гегеля явились разногласия с системой Шеллинга, а также с философией Фихте и Кипа.
В отличие от своих предшественников Гегель видел цель в том, чтобы понять все многообразие наличных форм природы и духа из совершенно конкретной идеи развития абсолютного духа или разума, понять и выразить истинное не как субстанцию, как некое субъективное начало. Это был абсолютный, или логический, идеализм, основанный, с одной стороны, на идее тождества бытия и мышления, а с другой - на идее развития, охватывающей и порождающей все без изъятия явления природы и духа. «Субьект» для Гегеля был не человеческим духом, как в философии Канта и Фихте, а именно абсолютным духом.
Гегелевское понятие развитии располагает, что и природа, и дух еще до всякого времени «существуют» в понятии, как бы потенциально. Диалектика категорий абсолютного духа включает (содержит) их как бы потенциально, а категории являются прообразами реальных категорий и форм, развертывающихся в последовательности исторического процесса. Задачу философии он видит в том, чтобы все конкретные формы жизни природы, общественного бытия человека рассмотреть как ступени, моменты абсолютного духа (или абсолютной идеи), содержащиеся в нем в «свернутом виде».
В таком случае философская наука по сути своей - логика, задача которой изображение идеального развития форм или категорий мирового духа. Все мировое развитие тогда может быть и должно быть понято не как бесконечная цепь причинной (объективной) эволюции, а как целенаправленное прогрессирующее движение Абсолюта, возвращающее его по кругу к самому себе. Замысел гегелевской системы состоит, таким образом, в том, чтобы, взявши критерием все, что, на его взгляд, есть разумного в действительности, рассмотреть все множество наличных и прошлых форм природной и человеческой жизни. Развитие форм при этом следует изображать не в той последовательности, в которой оно происходило в реальном времени, а оценивать каждую из них в зависимости от приближения к абсолютной идее. Требуется не согласование с реальной последовательностью временных фаз космологического и исторического процессов, а исключительно улавливание цели развития, смысла божественной абсолютной идеи, включающей в себя всю полноту конкретного содержания эмпирически развивающейся действительности.
Гегель преодолевает, таким образом, главные болезни кантовской философии - ее агностицизм и разрыв между «вещью в себе» и «вещью для нас», сущностью и явлением. Тождество мышления и бытия придает гегелевской системе чудовищную спекулятивность, видимость чистейшего идеализма. Важнее, однако, то, что, опираясь на принцип тождества, Гегель без ущерба для целостности системы, представив диалектику самого бытия, выдавал ее за результаты чисто спекулятивного мышления.
Хотя, самому Гегелю, достаточно вникнуть спекулятивным умозрением в диалектику мышления, чтобы получить картину бытия, на самом деле, это познание доставалось самому мыслителю вовсе не силами одного умозрения. Грандиозный замысел априорной телеологической философии развития, взирающей «свысока» на хронологию исторических событий, не мог быть осуществлен до конца. В замысел Гегеля и не входила насильственная подгонка конкретного исторического процесса под произвольную умозрительную схему. Во-первых, поставив перед собой столь претенциозную задачу, Гегель обладал всеми необходимыми качествами гениального мыслителя своего времени. Известны широта его кругозора, острота логического мышления, свободного от обычных для его современников метафизических предрассудков, энциклопедическая образованность, особенно в области истории. Все это соединилось, во-вторых, с упорной волей. И хотя весь этот потенциал направлялся на построение всеобъемлющей идеалистической системы, Гегель, разрабатывая науку логики, и сам видел, что одной логики вовсе недостаточно для того, чтобы из диалектики ее понятий вывести диалектику категорий бытия, его реальную историю. Гегель понимал, видимо, руководствуясь чутьем ученого, что в развертывании мирового исторического процесса есть также стороны и этапы, которые в своей конкретности не могут быть «выведены» чисто логическим способом. Само понятие развития вопреки первоначальному замыслу он перерабатывает так, что оно, отходя от спекулятивного, телеологического понимания, стало приближаться к характеру реального исторического процесса, совершающегося в реальном времени.
Учение Гегеля о развитии выходит далеко за рамки первоначального замысла, не ограничивается довременным «предвидением» мира в Абсолюте; оно раскрывает внутреннюю природу духа и мира в их существенных чертах и в той последовательности, в которой ей «предстоит» развернуться в действительность. Не случайно разделение гегелевской логики на составные части соответствует основным стадиям мирового развития. Она распадается на «объективную» и «субъективную». При этом первая часть «объективной» логики (логики бытия) посвящена тем категориям мысли, которые вместе с тем являются и категориями неорганической природы: категории бытия, определенного качественно и количественно. Вторая часть «объективной» логики (логика сущности) Изображает диалектику таких категорий мысли, которые в то же время характеризуют переход от бессознательной природы к постепенному образованию внутренней жизни. Категория «явления», обогащенная «сущностью», переходит в категорию действительности. Таким образом «непосредственное» бытие становится, по Гегелю, опосредованным, способным к рефлексии, а следовательно, и к самопознанию.
«Субъективная» логика также имеет двойственный смысл: она изображает последнюю стадию диалектической чистой мысли и одновременно - прогрессивного роста всей духовной жизни. Так, в основных разделах своего главного произведения «Наука логики» Гегель дает прообраз всего хода мирового процесса, а диалектика понятия в силу тождества бытия и мышления приобретает реальное космологическое содержание.
Его философия должна была, при всей ее спекулятивности, объяснить, каким образом конкретная картина развития реальной действительности может быть выведена из всеобщих категорий духа или разума. Но всякая категория образуется таким образом, что в ней сохраняются все видовые признаки обобщаемых ею предметов, существенные особенности охватываемых ею случаев. Так и у Гегеля в его воззрениях на природу научных понятий: всеобщность понятия есть всеобщность конкретная. В структуре понятия указан путь от всеобъемлющей общности высшего к полной конкретности низшего.
Диалектика научного понятия, по его замыслу, должна в силу предпосылки тождества бытия и мышления привести к диалектике категорий самого бытия. С одной стороны, «общее» у него не только должно включить в себя «особенное» и даже «единичное», но и как бы господствовать над ним. С другой стороны, «общее» присутствует в самом содержании особенного, а «особенное» - в содержании «единичного». В таком случае логика выступает по сути как единственная и универсальная философская наука, которая необходимым и достаточным образом характеризует все конкретное содержание действительности и ее развитие. Логика Гегеля служит своего рода прообразом и сжатым выражением всей системы бытия и мышления.
Идеалистическое понимание развития есть лишь вольная или невольная дань умозрительным предпосылкам системы, которая время от времени разрывается под напором реалистического понимания исторического процесса. За произвольными построениями априорных конструкций при внимательном рассмотрении виден гениальный ум, схватывающий образ реального и конкретного исторического процесса. Однако чем напряженнее его стремление провести точку зрения строго идеалистического монизма, привязать ее к Абсолюту, тем яснее видно и противоречие между основным замыслом системы и ее реальным осуществлением, между системой и методом.
Основная мысль диалектики Гегеля, позволяющая понять суть его метода, заключается в том, что всякое явление жизни, исторического процесса - явление относительное, непрерывно меняющееся, переходящее в свою противоположность. «Все, что нас окружает, - писал он, - может служить примером диалектики. Мы знаем, что все конечное изменяется и уничтожается; его изменение и уничтожение есть не что другое, как его диалектика, она содержит в себе свое иное и потому выходит за предел своего непосредственного существования и изменяется».
В диалектике реальный исторический процесс развертывается через противоречие. Противоречие движет миром, поэтому философия, как ее понимает Гегель, должна избавиться от отрицательного взгляда на противоречие. Каждое явление истории относительно, конечно и переходит в другое явление, противоположное ему. Поэтому диалектическое движение бытия в своем развитии содержит в себе, по Гегелю, три момента: тезис, антитезис и синтезис. Антитезис, будучи отрицанием своего тезиса, не уничтожает его целиком и не является чем-то совершенно внешним относительно тезиса. Антитезис не выступает как голое отрицание, он сохраняется в синтезисе, по крайней мере частично. Противоречие тезиса и антитезиса примиряется в синтезисе. Таким образом, синтезис выступает как конкретное единство положения и отрицания, в котором преодолеваются конечность и ограниченность двух первых моментов. Это, в свою очередь, служит основанием для дальнейшего перехода: в качестве простого положения синтезис переходит далее в свою противоположность и т.д.
Суть дела, однако, заключается не в этом схематичном изложении так называемой гегелевской триады, а в конкретном содержании его метода. Одним из таких важнейших моментов метода является, в частности, понимание Гегелем отрицания. Согласно традиционному учению логики отрицание мыслилось лишь как устранение из мысли некоторого признака, равносильное полному уничтожению всего положительного содержания. Гегель весьма проницательно усматривает в отрицании более сложное содержание. Оно не исчерпывается одним устранением из мысли определенного признака предмета. Отрицательное суждение для Гегеля не тождественно полному отрицанию. Всякое отрицание конкретно, это отрицание лишь вполне определенной мыслимой вещи или свойства. Если, к примеру, говорится, что роза не красная, то отрицается лишь это именно свойство, которое отделяется, таким образом, от присущей ей общности. Если роза не красная, во-первых, это отрицание, сохраняющее такую общность, как цвет, и во-вторых, утверждение, что она имеет другой цвет. Но это уже новое, более содержательное, чем предшествующее, понятие, так как первое обогатилось тем, что в последнем отрицается, или что ему противоположно. Это единство положения и отрицания и есть то «примирение» противоречия, которое образует момент синтеза.
В результате развития рождается нечто совершенно иное, чего раньше не было. Но это «новое», отрицающее первое, диалектика Гегеля рассматривает всегда в конкретной связи, в единстве с исходным, из которого образовалось. Такое «примирение» противоречия не означает «уступки» нового старому, а обнаруживает реальную историческую связь всех этапов процесса развития. Такие понятия, как «положительное» и «отрицательное», «истина» и «заблуждение», «добро» и «зло» и т.д., не должны сталкиваться между собой в абсолютном их значении. Каждое из них должно рассматриваться конкретно, т.е. со всех точек зрения, в отношении к другим понятиям, и, кроме того, каждое - как преходящий или возникающий момент развития. «…Их истина, - считает Гегель, - состоит лишь в их взаимоотношении, а потому о том, что каждое из них в самом своем понятии содержит другое, без этого познания нельзя сделать собственно никакого шага в философии».
Трудно переоценить значение гегелевского учения об относительности каждого момента диалектического процесса, которое означает, что всякая истина, всякое утверждение о предмете обусловлены исторически и поэтому представляют собой не абсолютную, а лишь относительную истину. Оно в корне подрывало устои материалистического миросозерцания XVIII в., которое видело в формах исторической жизни, общественных отношениях, художественном творчестве выражение неизменных и вечных потребностей человеческой природы. Общие фразы, которыми судили и судят до сих пор о.добре и зле, свободе и необходимости, истине и заблуждении и т.п., не рассматривая условий и причин, при которых возникает то или иное явление, - это отвлеченные суждения не просто бесполезны, но и вредны, ибо на место истины ставят именно произвольные толкования предмета.
Нет возможности представить здесь детальное изложение всех важнейших сторон гегелевской диалектики как логики и одновременно метода познания. По мере возможности к некоторым основным положениям его диалектики мы еще будем обращаться, рассматривая современные проблемы философии. Тем более что ценность гегелевской диалектики поистине непреходяща и, более того, далеко еще не понята во всей ее глубине. Учебник требует, однако, представить и другие, хотя, возможно, и менее значительные разделы гегелевской философии, в частности основные идеи его социальной философии.
Важную часть философии Гегеля представляет учение о философии духа, включающее, в свою очередь, учения о субъективном, объективном и абсолютном духе. Суть его учения о субъективном духе - это непрерывное возрастание и усиление идеального начала: сознания, самосознания и их синтеза - разума в процессе интеллектуального развития всего человечества. Однако главное, что его интересует, - не вопрос о происхождении человека, не связь его с живым миром, а дух человека в его телесности, т.е. душа. Душа с его точки зрения не является результатом материального, хотя и тесно связана с естественными свойствами индивидуумов. Дух не порождается чем-то иным, телесное есть само результат духовного начала. Естественные задатки у индивидуумов - темперамент, характер и другие психологические качества - имеют место, но они нуждаются в совершенствовании и формировании. Лишь совершенствуясь, они подтверждают факт своего существования, свою силу и объем.
Благодаря привычке душа вполне овладевает, по Гегелю, своими ощущениями и чувствами. Срастаясь с телом, душа управляет им и становится «действительной душой». На этой ступени совершается переход к возникновению сознания. Сознание является предметом изучения в «Феноменологии духа». В этой работе Гегель исследует сознание, рассматривая несколько ступеней: 1) сознание вообще, противостоящее предмету, не зависящему от субъекта; 2) сознание, предметом которого является «Я»; 3) единство сознания и самосознания, которое есть разум. Рассматривая эти ступени, Гегель обращается к проблемам соотношения ощущений и восприятий, связи восприятий и рассудочного мышления, рассудка и разума. Не обходит он и вопрос о роли труда в развитии психики. Излагая свое учение о личности - психологии, вслед за феноменологией духа Гегель рассматривает дух, уже полностью противопоставляя его материальному, игнорируя даже физиологическую основу психики. В его психологии особенно отчетливо видна надуманность разделения теоретического духа и свободного духа.
Теоретический дух, или интеллект, следуя той же схеме, проходит три ступени:
созерцание, являющееся началом знания и относящееся к единичному предмету и имеющее поэтому как бы материальный характер;
представление, в котором интеллект сосредоточивается внутри самого себя, создавая образ предмета как нечто всеобщее;
мышление, в котором постигается конкретно-всеобщее, т.е. устанавливается, наконец, объективное содержание того, что мы мыслим. На этой последней ступени Гегель различает рассудок и разум. Рассудок перерабатывает припоминаемые представления в категории, образует роды, виды, законы и т.д. посредством абстрагирования и отделения случайного от необходимого. Однако более высоким этапом мышления Гегель считает акт суждения, в котором важнейшая роль принадлежит необходимому. Наконец, разум постигает понятие в его сущности, постигая единство субъекта и объекта. Переходя далее к характеристике практического духа, Гегель включает в рассмотрение волю как главный момент его проявления. Тем самым он стремится подчеркнуть действенный характер познания, неотделимость воли от интеллекта. Однако результат, которого он достигает на этом пути, - всего лишь идея относительности противопоставления теоретической и практической деятельности. Практический дух, по Гегелю, содержит в себе не только активное, но и пассивное начало, поскольку в своей деятельности он наталкивается не только на сопротивление внешней среды, но и на чужую волю. Поскольку Гегель игнорирует материально-производственную деятельность, практика истолковывается им лишь как форма активной деятельности, а практический дух приравнивается к воле.
Поскольку воля начинается с практического чувства, направленного на удовлетворение частных интересов, сама она выступает как единичная субъективная воля. Это требует от Гегеля дальнейшего углубления в сферу потребностей, склонностей, страстей, влечений и т.п., что в свою очередь приводит цепь его логических рассуждений к вопросу о свободе. В единстве теоретического и практического духа воля достигает действительной свободы. Результатом осуществления воли в действительности становится свободный дух. Здесь Гегель приступает к следующей части учения об объективном духе.
Понимание объективного духа Гегель излагает в той части своей системы, которая включает в себя «философию права» и «философию истории». Социальная жизнь у него явно возвышается над жизнью индивида, поскольку объективный дух, с его точки зрения, - это некоторая объективная закономерность, стоящая над жизнью отдельных людей и проявляющаяся через их различные отношения. И здесь мы встречаем знаменитую триаду: абстрактное право, мораль, нравственность. Пройдя ступень внутреннего и внешнего государственного права, объективный дух, по Гегелю, поднимается на стадию всемирной истории. Представляя все стороны общественных отношений как саморазвитие объективного духа, Гегель невольно мистифицирует действительные социальные связи. Он начинает с анализа понятия свободы, поскольку право и собственность суть осуществления свободы. Свобода - абстрактная категория, которая проявляется прежде всего в праве. Таким образом, на первый план выдвигается проблема свободы и необходимости.
Целью деятельности объективного духа является, согласно Гегелю, реализация свободы во внешнем мире.
Список литературы
1. Алексеев П.В., Панин А.Ф. Философия. 3-е изд. М., 2007.
2. Крылов А.Г. Антология мировой философии. М., 2008.
3. Греков А.М. Введение в философию. М., 2006.
4. Кун Т. Структуры научных революций. М., 2006.
5. Никифоров Л.А. Философия науки. Сбп., 2007.
Конец немецкого классического идеализма
Четверг 15 ноября 1841 года. В этот день на берлинской Унтер ден Линден близ Площади оперы царило необычное оживление. Кареты, экипажи, пешеходы теснились, направляясь не к зданию оперного театра, а напротив - к университету, в аудиторию № 6, самую большую университетскую аудиторию, которая не могла вместить всех желающих, число которых значительно превышало заполнивших ее четырехсот слушателей.
«Если вы сейчас здесь, в Берлине,- писал присутствовавший там Фридрих Энгельс,- спросите кого-нибудь... где находится арена, на которой ведется борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии... вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения» (1, 386). «Вступительную лекцию Шеллинга,- писали тогдашние газеты,- читали в Германии с таким же любопытством, как тронную речь» (81, 782).
Такой же наплыв, как и на вступительной лекции, был и на второй лекции, на которую прибыл из Дании Сёрен Кьеркегор. «Шеллинг начал,-пишет он 18 ноября П. И. Шпангу,- но при таком шуме и сутолоке, свисте, стуке в окна тех, кто не смогли войти, перед столь скученной аудиторией...» «По внешности,- добавляет Кьеркегор - Шеллинг выглядит как самый заурядный человек, у него вид какого-нибудь ротмистра...» (6, 35, 71).
Но в последующие дни аудитория заметно поредела. Интерес к лекциям спадал: «...Шеллинг оставил неудовлетворенными почти всех своих слушателей» (1, 395). Он не оправдал ожиданий. Ожидаемого триумфа не получилось. «Великая сенсация оказалась на деле одной лишь сенсацией и, как таковая, прошла бесследно» (60, 286). Гора родила мышь.
1 августа 1840 года на престол вступил Фридрих-Вильгельм IV. Эхо июльской революции 1830 года еще не заглохло. Бури 1848 года были уже не за горами.
Вскоре исполнилось десятилетие со дня кончины Гегеля. Его кафедру занимал правогегельянский эпигон Габлер. Но не он вдохновлял молодые умы, а по-прежнему сам Гегель. «Когда же Гегель умер, его философия как раз и начала жить» (1, 396). «...Именно период с 1830 до 1840 г. был временем исключительного господства „гегельянщины“...» (2, 21, 279). Левогегельянцы, «гегелинги», стали властителями дум передовой немецкой молодежи этих лет. Оставшись верными основоположным принципам Гегеля, младогегельянцы отвергали выводы гегелевской системы, не оправданные самими этими принципами. Средоточием их в Берлинском университете была группа «Свободных»: Штраус, Бауэр, молодой Фейербах, юноша Энгельс. В своем новом виде философия прусского государственного философа стала духовным оружием мятежных умов.
Фридрих-Вильгельм IV видел насущную идеологическую необходимость для укрепления существующего строя искоренить «драконов посев гегелевского пантеизма, ложного всезнайства и беззаконного уничтожения домашней добропорядочности для того, чтобы достигнуть научно обоснованного возрождения нации», как он писал фон Бунзену (цит. по: 83, 782). «Гегелингской банде» была объявлена война свыше. На роль святого Георгия, «который должен поразить ужасного дракона гегельянства» (1, 395), по королевскому распоряжению был приглашен из Мюнхена шестидесятишестилетний Шеллинг. В 1841 году, в том самом году, когда вышли в свет «Христианское вероучение» Штрауса, «Критика синоптиков» Бруно Бауэра, «Сущность христианства» Фейербаха, в том самом году, когда Карл Маркс защитил свою диссертацию о Демокрите и Эпикуре, Шеллинг переехал в Берлин и начал свои чтения в Берлинском университете. Ему было присвоено звание высшего правительственного тайного советника и положен оклад в 4000 талеров. Чтения Шеллингом курсов по философии мифологии и философии откровения продолжались до 1846 года, когда Шеллингу исполнился 71 год. После 1841 года аудитории № 6 для его лекций уже не требовалось. Количество слушателей катастрофически уменьшилось. Миссия Георгия Победоносца им выполнена не была. Он скончался восемь лет спустя на курорте Рагац в Швейцарии.
Послу австрийской монархии в Берлине князю Меттерниху, наверное, в голову не приходило, что вместе с ним в аудитории № 6, слушая мудрствования Шеллинга, сидит неистовый бунтарь, бежавший от российской монархии, который несколько лет спустя будет сражаться на венских баррикадах.
Михаил Иванович Бакунин с нетерпением ждал начала лекций Шеллинга. «Вы не можете вообразить себе,- писал он родным на родину 3 ноября 1841 года,- с каким нетерпением я жду лекций Шеллинга. В продолжение лета я много читал его и нашел в нем такую неизмеримую глубину жизни, творческого мышления, что уверен, что он и теперь откроет нам много глубокого. Четверг, т. е. завтра, он начинает» (14, 3, 67).
Но уже первая долгожданная, многообещающая лекция явно разочаровала двадцатисемилетнего революционера. «Я вам пишу вечером, после лекции Шеллинга,- делится он с сестрой под непосредственным впечатлением (15 ноября 1841 года).- Очень интересно, но довольно незначительно, и ничего говорящего сердцу, но пока не хочу делать никаких выводов; хочу еще послушать его без предубеждения» (14, 3, 78).
А год спустя, когда реакционное устремление и теоретическое убожество «философии откровения» раскрылось в полной мере, Бакунин делает уже совершенно определенные выводы, характеризуя в письме к брату (7 ноября 1842 года) Шеллинга как «жалкого, заживо умершего романтика...» (14, 3, 439). Беспокойному мятежнику, обуреваемому революционными исканиями, претили теософические назидания престарелого философа, предавшего с кафедры свое прошлое.
22 ноября 1841 года Кьеркегор записал в своем дневнике: «Я так рад, неописуемо рад, что прослушал вторую лекцию Шеллинга... Отсюда, возможно, придет прояснение... Теперь я возложил все свои надежды на Шеллинга...» (7, 148).
Увы, и его надежды не оправдались. С каждой лекцией они все больше угасали. Прослушав терпеливо тридцать шесть лекций, Кьеркегор не вытерпел до конца курса. 27 февраля 1842 года он пишет брату, что «Шеллинг болтает совершенно невыносимо... Я полагаю, что совершенно одурею, если буду продолжать слушать Шеллинга».
Оказавшись выносливее Бакунина, Кьеркегор со своих, совершенно отличных, позиций столь же решительно разочаровался в берлинском пророке. «В Берлине,- читаем мы в его дневнике,- мне, стало быть, нечего больше делать... Я слишком стар, чтобы слушать лекции, а Шеллинг также слишком стар, чтобы их читать. Все его учение о потенциях обнаруживает полную импотенцию» (7, 154).
Не солоно хлебавши Кьеркегор покидает Берлин и возвращается домой. Поездка оказалась для него совершенно бесплодной.
Совершенно несправедливым было бы умалять, а тем более отрицать положительное значение ранних работ Шеллинга в развитии немецкой классической философии, а тем самым и во всемирно-историческом процессе философской мысли. От ближних подступов к новой исторической форме диалектики, от негативной диалектики кантовских антиномий восходящими ступенями к гегельянской вершине идеалистической диалектики были учения как Фихте, так и Шеллинга. Переход от субъективистски и волюнтаристски окрашенной диалектики Фихте к диалектике абсолютного идеализма был опосредован объективной диалектикой Шеллинга в его натурфилософии и философии тождества. «Но огонь угас, мужество исчезло, находившееся в процессе брожения виноградное сусло, не успев стать чистым вином, превратилось в кислый уксус» (1, 442). Из действующей силы в развитии философской мысли Шеллинг превратился в противодействующую этому развитию силу.
Это произошло задолго до берлинских лекций. Фридрих-Вильгельм IV имел достаточные основания ставить ставку в борьбе против прогрессивных идей на мюнхенского философа, «память о котором цветет, не увядая, в летописях немецкой мысли...» (18, 6, 134), ибо вся последующая деятельность Шеллинга была направлена на искоренение того, что было посеяно его же руками.
С обычными для него остроумием, проникновенностью и беспощадностью Генрих Гейне рассказывал своим французским читателям о Шеллинге мюнхенского периода: «Там видел я его бродящим в виде призрака, видел его большие бесцветные глаза и унылое лицо, лишенное выражения,- жалкое зрелище павшего великолепия» (18, 6, 134).
Гейне видит, однако, лишь субъективные мотивы неприязни Шеллинга к философскому учению своего бывшего друга, поднявшего диалектическую мысль на недосягаемую ранее высоту. «Как сапожник говорит о другом сапожнике, обвиняя его в том, что тот украл у него кожу и сшил из нее сапоги, так, случайно встретив г-на Шеллинга, я слышал, как он говорил о Гегеле - о Гегеле, который „взял его идеи“. „Это мои идеи он взял“, и снова, „мои идеи“ - таков был постоянный припев этого бедного человека. Поистине, если некогда сапожник Якоб Бёме говорил как философ, то философ Шеллинг говорит теперь как сапожник» (18, 6, 212).
Как все передовые мыслители того времени, Гейне не мог простить Шеллингу того, что он «предал философию ради католической религии» (18, 6, 213), подменив логическую ясность мышления туманом «мистической интуиции», непосредственного созерцания абсолюта. Гейне не принял, однако, во внимание объективной стороны дела: после того что было сделано Гегелем, не было возможным дальнейшее развитие диалектической мысли ни по линии идеализма, непреложной для немецкой классической философии, ни на почве буржуазного мировоззрения, на которой эта философия произросла. Превзойти философию Гегеля можно было, лишь сойдя с этой почвы и покинув возведенный на ней идеалистический лагерь. На это Шеллинг был неспособен, предпочитая свернуть с пути рационального, логического познания. «Здесь кончается у г-на Шеллинга философия и начинается поэзия, я хочу сказать-глупость...» (18, 6, 131). Это было сказано в 1834 году. Путь Шеллинга из Мюнхена в Берлин был проложен задолго до 1841 года.
Отступничество Шеллинга с пути немецкой классической философии было подвергнуто критике уже на первых порах самим Гегелем, в «Науке логики», осудившим измену как науке, так и логике тех, «кто, как бы выпаливая из пистолета, прямо начинает с своего внутреннего откровения, с веры, интеллектуального созерцания и т. д. и хочет отделаться от метода и логики» (17, 1, 124). В этих словах уловлена самая суть поворота, совершенного Шеллингом,- от рационализма к иррационализму, от философии к теософии.
Великой заслугой немецкой классической философии, достигшей предельного развития в диалектическом идеализме Гегеля, было создание новой, высшей исторической формы рационализма, преодолевшей метафизическую и формальнологическую ограниченность прежнего рационализма. Диалектическая логика овладела признававшимися ранее недоступными рациональному познанию и логическому мышлению и неприемлемыми для него динамическими и противоречивыми формами бытия. Безгранично расширила она сферу логической компетенции, открыв перспективу не знающего преград безбрежного рационализма.
Для Гегеля «вера в могущество разума есть первое условие философских занятий... Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая была бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению познания...» (16, 1, 16). Снова и снова повторяет Гегель это свое глубочайшее убеждение, являющееся ариадниной нитью всей его философии. Диалектическое перевооружение логики как раз и обеспечивало это могущество мысли. Гегелевская диалектика, столь изуродованная впоследствии неогегельянцами, фальсифицированная ими как выход за пределы рационального, на деле была новым историческим взлетом рационализма. Уже в «Феноменологии духа» Гегель возвестил, что то, что не является рациональным, лишено всякой истины.
«Вера Гегеля в человеческий разум и его права» (3, 2, 7) была нераздельно связана отнюдь не с выходом за пределы рационализма, а с преодолением метафизических преград на пути рационального познания. Вот почему для идеалиста Гегеля, как и для его преемников, иррационалистический крен Шеллинга был «дурным идеализмом».
Но выращенный в Мюнхене пустоцвет философии откровения полностью распустился только в Берлине, пересаженный в теплицу прусской монархии. И здесь же он встретил бурное сопротивление всех, прошедших гегелевскую школу - как правых, так и левых гегельянцев. Уже через два месяца после начала лекций Шеллинга Кьеркегор пишет пастору Шпангу (8 января 1842 года): «Гегельянцы раздувают огонь. Шеллинг выглядит так мрачно, будто маринованный в уксусе» (6, 35, 86). Речь идет о выпадах старогегельянца Михелета против Шеллинга в предисловии к изданию второго тома гегелевской «Энциклопедии философских наук». Но в авангарде контрнаступления на философию откровения шел безызвестный еще младогегельянец по имени Фридрих Энгельс. Это было первое левогегельянское выступление против неошеллингианства.
Осенью 1841 года - как раз к лекциям Шеллинга - Энгельс прибыл в Берлин для отбывания воинской повинности. «Кстати,- писал он Арнольду Руге в ответ на предложение подвергнуть критике выступления Шеллинга,- я вовсе не доктор и не смогу им стать; я всего только купец и королевско-прусский артиллерист» (1, 513). Но отрицательное отношение Энгельса к Шеллингу было им сформулировано еще до переезда в Берлин. Уже в 1840 году в статье «Воспоминания Иммермана» Энгельс ставит риторический вопрос, задевающий самую суть поворота Шеллинга от классической философии: «Не прекращается ли всякая философия там, где согласованность мышления и эмпирии „выходит за пределы понятия“? Какая логика сможет удержаться там..?» (1, 382).
Разрыв Шеллинга с Гегелем, его антигегельянство было поворотным пунктом в истории немецкого философского идеализма и предзнаменованием аналогичного поворота всей буржуазной философии вообще. Энгельс, слушая лекции Шеллинга, еще не мог видеть этого назревшего кризиса философского идеализма, но он со всей решительностью выступил против предпринятого Шеллингом отмежевания от рационального образа мысли. Здесь пролегла пропасть между идеализмом Гегеля и Шеллинга. «Два старых друга юности, товарищи по комнате в Тюбингенской духовной семинарии, снова встречаются лицом к лицу через сорок лет как противники. Один, умерший уже десять лет тому назад, но живой более чем когда-либо в своих учениках; другой... духовно мертвый уже в течение трех десятилетий, ныне совершенно неожиданно претендует на полноту жизненной силы и требует признания» (1, 386). Суть разногласий в том, что Гегель гордился разумом (см. 1, 451), Шеллинг же ограничивает и принижает его.
Энгельс отнюдь не придерживается ортодоксального гегельянства. Он обращает внимание на то, что Гегель подвергся нападению с двух противоположных сторон - «со стороны своего предшественника Шеллинга и со стороны своего младшего преемника Фейербаха» (1, 443). Ссылаясь на Фейербаха, Энгельс не скрывает своих симпатий к атеистическому антропологизму и своей нетерпимости к «схоластически-мистическому способу мышления Шеллинга» (1, 413). Однако критическое отношение к Гегелю слева, противостоящее критике Гегеля справа, еще не созрело в ту пору у Энгельса до критики философского идеализма с позиций противоположного лагеря в философии, до разрыва с младогегельянцами. Критика Энгельсом Шеллинга скорее сближает, чем разъединяет, его с левогегельянством Но в ориентации на Фейербаха уже намечается дальнейший - решающий - сдвиг.
Год спустя после обращения Руге к Энгельсу Карл Маркс обратился с таким же предложением к Фейербаху, видя в нем подлинного антипода Шеллинга. Отношение Маркса к новошеллингианству ясно и недвусмысленно - решительное осуждение и негодование. «Философия Шеллинга - это прусская политика sub specie philosophiae» (2, 27, 377). Маркс не сомневался в готовности Фейербаха заклеймить ретроградное учение, названное Фейербахом в «Сущности христианства» «философией нечистой совести», самую сокровенную тайну которой составляет «беспочвенная, детская фантастика». Ее лозунг - «чем нелепее, тем глубже» (24, 2; 28, 223). «Бедная Германия! - восклицал Фейербах в предисловии к своему антирелигиозному шедевру.- Тебя нередко надували в области философии, и чаще всего тебя обманывал только что упомянутый Калиостро, который постоянно тебя морочил...» (24, 2, 29). И хотя Фейербах, поглощенный в то время другой работой, отклонил просьбу
Маркса, его ответные письма дают яркое представление о его презрении к университетским проповедям Шеллинга и о его воинственной непримиримости к теософическим ухищрениям.
Пятилетние берлинские курсы не были опубликованы Шеллингом, а его почти не изученный рукописный архив погиб в подвалах мюнхенской университетской библиотеки в годы второй мировой войны во время бомбежек летом 1944 года. Основным первоисточником для ознакомления с содержанием берлинских лекций служат сохранившиеся записи этих лекций слушателями. Одной из таких записей является обнаруженный Евой Нордентофт-Шлехта в Датской национальной библиотеке в Копенгагене конспект Кьеркегора, впервые опубликованный (в немецком переводе) в 1962 году (71). Однако, поскольку Кьеркегор прослушал лишь мифологический раздел курса Шеллинга (сорок одна лекция), завершающая его часть - «Философия откровения» - в этом конспекте не отражена. Тем не менее для нас представляют наибольший интерес шесть лекций (9-15), в которых, подвергая критике философию Гегеля, на глазах у почтеннейшей публики совершил самоубийство немецкий классический идеализм в лице одного из его основоположников.
Глубокое убеждение в разумности действительности было ведущим принципом всего философского построения Гегеля. И этот именно принцип явился основной мишенью антигегельянских атак Шеллинга. Однако принцип этот заключает в себе два значения: панлогическую уверенность в рациональной сущности движения и развития всего сущего, обязывающую к его рациональному осмыслению, и апологетическую оценку бытия, каково оно есть, с вытекающими отсюда консервативными выводами гегелевской системы. При этом первое из значений принципа разумности всего действительного трактуется Гегелем как идеалистическое тождество бытия и понятия, реального и логического. «Логика вещей» понимается не метафорически, как объективная закономерность, требующая логического понимания и доступная только такому пониманию, а в прямом смысле - как онтологическое тождество бытия и развития как логики мирового разума, абсолютной идеи.
Объектом нападок Шеллинга на принцип разумности действительного было не идеалистическое тождество и не его апологетический подтекст, а сама рационалистическая, логическая доминанта. Средоточием его антигегельянской критики был философский рационализм, получивший у Гегеля радикальную форму панлогизма. Разрыв действительного и разумного, противопоставление логического реальному, отрицание методологической доступности бытия рациональному познанию - таковы противопоставляемые Шеллингом Гегелю основоположения его «философии откровения».
Шеллинг отбрасывает гегельянство с порога. Гегель, по его мнению, был лишь печальным эпизодом в истории новой философии. Стремясь превратить логику в науку, открывающую путь к абсолютному, отождествив логическое с действительным, Гегель, по словам Шеллинга, поставил себя в глупое положение (sich zum Narren machte; лекция 10). Его панлогизм превозносит философию превыше религии, ибо «чисто рациональное познание столь же мало может быть христианским, сколь и геометрия» (лекция 13). Христианство в его учении так разжижено, что его едва можно узнать (лекция 18). Какой же это вообще теизм, если абсолютная идея теряет всякий личностный характер? (лекция 15). Как может такая философия претендовать на то, чтобы быть христианской? Она должна быть отвергнута как негодный продукт ложного метода, «терпящего позорное крушение при переходе к действительному бытию» (25, 7, 891).
Корень зла, уверяет Шеллинг, и в том, что логика берется не за свое дело, переходит границы того, что ей доступно. Ей доступно лишь возможное, но никак не действительное , претендуя на познание которого, она неизбежно терпит крах, обнаруживая свое бессилие. Исключая действительное, сущее, реальное бытие из сферы логического познания, Шеллинг тем самым противопоставляет ему иной, нелогический, род познания, распространяемый не на возможность, а на действительность. Действительное, согласно Шеллингу, становится предметом философии, когда она руководствуется не тем, что дано в мышлении, и не тем, что дано в чувственном опыте. «Ее принципом не может быть ни опыт, ни чистое мышление» (лекция 17). Он имеет в виду высший опыт - «интеллектуальную интуицию», сверхчувственное созерцание. В приведенном ранее высказывании Энгельса в статье «Воспоминания Иммермана» подмечена эта иррационалистическая, по сути дела мистическая, направленность шеллингианского постулата, согласно которому согласованность мышления и эмпирии «выходит за пределы понятия».
«Шеллинг, - писал Кьеркегор Бёзену 14 декабря 1841 года,- отстаивает свое открытие, будто имеются две философии: негативная и позитивная». При этом «Гегель не принадлежит ни к той, ни к другой - это утонченный спинозизм» (6, 35, 75). Под негативной же философией, в отличие от гегельянства имеющей некоторое право на существование в определенных границах, Шеллинг разумеет свою прежнюю философию тождества. Но сама по себе негативная философия еще не подлинная, полноценная философия, а лишь ее преддверие. Негативная философия скована разумом, позитивная же раскрывает философию. И величайшее заблуждение Гегеля в том, что он, некритически относясь к негативной философии, по мнению Шеллинга, абсолютизирует ее, превращая тем самым в то, чем она быть не должна и не может, выдавая возможное за действительное и действительное за разумное, логическое.
На самом же деле, по Шеллингу, правильно понятая и должным образом оцененная негативная философия требует своего позитивного преодоления. В этом и заключается адекватное самопознание негативной философии. «Негативная философия кончает тем, что требует позитивной...» «В позитивной философии негативная достигает своего триумфа» (лекции 14 и 20). Первая, как самоограничение разума, постигшего свои пределы, служит мостиком ко второй.
В каком отношении находится позитивная философия к разуму? Ответ на этот решающий для Шеллинга вопрос служит демаркационной линией между обеими философиями. В негативной философии, говорит он, разум соотносится лишь с самим собой, тогда как в позитивной он вступает в отношение с самой действительностью. Иррациональность бытия противостоит, таким образом, рациональности логического мышления.
Перед нами критика справа исторического свершения диалектического идеализма, создавшего логику, способную познать рациональность того, что многими до нее (а у Шеллинга после нее) признавалось иррациональным в самом бытии. Идеалистическая деформация Гегелем бытия, отождествление его с мышлением подвергаются здесь критике не за идеализм, а за рационализм. Логика отвергается не потому, что она претендует на первичность по отношению к действительности, а потому, что она претендует на постижение действительности, на ее адекватное отражение.
Уже Энгельс обратил внимание на то, что Шеллинг, обвиняя разум в том, что он «не в состоянии познать ничего действительного», имеет в виду прежде всего непостижимость для разума «бога и тайны христианства» (1, 449). Основной порок рационального познания состоит, по Шеллингу, в том, что оно «ничего не ведает о религии, о подлинной религии, которую оно не содержит в себе даже как возможность» (лекция 14). Критика диалектической логики ведется Шеллингом с позиции метафизического иррационализма. Философия вырождается в теософию.
Логическая необходимость есть не что иное, как извлеченная из природы вещей и переработанная в человеческой голове естественноисторическая закономерность. Детерминизм является неотъемлемым интегральным элементом диалектической логики при всем различии его понимания в идеалистической и материалистической диалектике. Но детерминизм в диалектической логике с ее принципом самодвижения качественно отличен от метафизического и механистического детерминизма, тяготеющего к фатализму.
Отвергая вместе с панлогизмом рациональность бытия, Шеллинг отбрасывает как логическую необходимость, так и всеобщую закономерность, воскрешая метафизическую антиномию свободы и необходимости. Если негативная философия как учение о сущности есть система необходимости и рационализма, то в противовес ей позитивная философия как учение о существовании есть система свободы и откровения (см. 71 и 74). В своей 24-й лекции Шеллинг утверждал, что такое понимание вопроса отнюдь не противоречит диалектике, напротив, «диалектика принадлежит, собственно говоря, свободе и тем самым позитивной философии». Но в таком истолковании диалектика теряет свой характер диалектической логики и перестает быть тем, что она есть на самом деле,- высшей формой рационализма. Диалектика вырождается в собственную противоположность (как впоследствии в неогегельянском иррационализме) - в алогизм. Последний принимает у Шеллинга явную форму мистики, чудотворного божественного произвола, царящего в действительности.
Куда деваются христианские категории в чисто логическом мире необходимости - ставит Шеллинг вопрос ребром (см. 71, 22). Свобода выступает против необходимости, как христианская категория против логической категории. Наперекор самодвижению как имманентной логике бытия выступает творение, «основанное на воле божьей». «Воля есть первоначало бытия (Ursein)» (лекция 27).
Таким образом, порывая с диалектической логикой и рационализмом вообще, Шеллинг тем самым представляет действительность не как сферу познаваемой разумом объективной закономерности, а как арену божественного провидения.
Отказавшись от великого завоевания классической немецкой философии, ее блудный сын облекает, однако, и свою философию откровения в эфемерную «диалектическую» оболочку, принимающую у него характер пустой и мертвой триадической схемы. Диалектическая триада, при всем своем натянутом схематизме таящая в себе у Гегеля принцип двойного отрицания как всеобщий закон прогрессивного развития, приобретает у Шеллинга декоративно-мифологический характер. Если Гегель пытался растворить мифологические образы христианской догматики в логических понятиях, то Шеллинг совершает попятное движение от логических категорий к мифологической фантасмагории.
Триадические схемы Шеллинга как небо от земли далеки от триадических конструкций Гегеля, в которых пульсирует противоречивое единство негативного и позитивного. Они столь же далеки друг от друга, как диалектическое отрицание от божественной троицы.
Учение о трех потенциях - пародия Шеллинга на диалектическую триаду. Он формулирует религиозную триаду: мифология - христианские мистерии - философия откровения - как три ступени религиозного сознания. Триадически строится Шеллингом и история христианской церкви: католическая - церковь апостола Петра, протестантская - апостола Павла и церковь всеобщей любви - церковь апостола Иоанна. Энгельс приводит заключительные слова курса Шеллинга, которых уже не слышал Кьеркегор: «...когда-нибудь будет построена церковь всем трем апостолам, и эта церковь будет последним, истинным христианским пантеоном» (1, 459). А в своей 36-й лекции Шеллинг достигает nec plus ultra пародийности, изображая триаду грехопадения, тезис которой - искушение человека, антитезис - податливость женщины и синтез - змий как принцип соблазна. От великого до смешного один шаг. Вот во что выродилась диалектика в философии откровения (философии, которую, как полагал Шеллинг, подобает называть «христианской философией»), ставящей своей задачей не доказательство истинности христианской религии, в котором она не нуждается (лекция 32), а уяснение, раскрытие принимаемого на веру божественного откровения.
Записи в дневнике и письма Кьеркегора не оставляют никакого сомнения в том, что лекции Шеллинга его глубоко разочаровали, но сами по себе они не объясняют, почему это произошло, причем разочарование это было настолько сильным, что побудило, не дослушав курса, покинуть Берлин и вернуться в Копенгаген. А ведь непримиримая критика Шеллингом гегелевского логицизма и его «христианская философия» должны были, казалось бы, увлечь такого ревностного проповедника христианства, каким был Кьеркегор. Разве иррационалистический курс, взятый Кьеркегором, не совпадает с основной тенденцией отхода от классического немецкого идеализма, характеризующего философию откровения? Разве не по душе Кьеркегору было оттеснение «негативной философии»?
Совершенно очевидно, что иррационалистическая неприязнь к гегельянству - точка соприкосновения обоих философов. Однако в их разрыве с классической традицией немецкого идеализма обнаруживаются как количественные, так и существенные качественные различия.
Прежде всего разрыв Шеллинга с собственным философским прошлым не вполне последователен, не безоговорочен. «Негативная философия» ограничивается, но не выбрасывается за борт философии, она сохраняет подчиненную, подсобную роль. Обуздывая, осуждая рационализм, «позитивная философия» еще не порывает с ним окончательно. Шеллинг противопоставляет ее «негативной философии», не желая при этом полностью ликвидировать последнюю (см. 32, 238). Уже Энгельс отметил, что «Шеллинг, при всех своих заслугах по отношению к истинному христианству, все же не может вполне отрешиться от своей прежней ложной мудрости. ...Все еще не может вполне преодолеть высокомерия собственного разума...» (1, 448).
Кьеркегора отталкивали «пережитки» рационализма и логицизма у Шеллинга, его неизжитое стремление к «системности», в чем впоследствии Кьеркегор упрекал наряду с Гегелем и Шеллинга. Но эта критика системы ведется не слева, не с точки зрения последовательного проведения диалектической логики, а справа, во имя преодоления самой логичности философского построения. Для копенгагенского проповедника «истинного христианства» нетерпим самый замысел «теософической теологии». Возносясь в религиозные выси, Шеллинг не сбрасывает с себя весь отягощающий «балласт» логизмов и софизмов. Он недостаточно радикален в своем иррационализме. «Философия откровения» завершается у него «христологией» и «сатанологией». «...Из-за претенциозного спекулятивного истолкования вся христианская терминология,- по словам Кьеркегора,- искажается до неузнаваемости». Кьеркегор называет это «проституированием всей мифологии» (6, 11-12, 79).
Кьеркегор не только придерживался более последовательного иррационализма, но в противоположность Шеллингу направил свой иррационализм не по объективно-идеалистическому, а по субъективно-идеалистическому пути, в чем сказывается более решительное расхождение с завершающей фазой немецкого классического идеализма. «Шеллинг привел саморефлексию к застою, понимая интеллектуальную интуицию не как открытие внутри рефлексии, достигаемую в ходе постоянного продвижения, а как новый исходный пункт» (6, 16, II, 38). Откровение Шеллинга экстравертировано, направлено вовне, претендует на отражение божественных потенций, на богопознание . Философия Кьеркегора в противовес этому исключает такую возможность. Кьеркегор «хотя и был, как и Шеллинг, противником рационалистического „уяснения“ (Ausklarung) бога в понятийной схеме... но опознание бога, на обладание которым, так сказать, претендовал Шеллинг, казалось ему недопустимым и невозможным» (70, 76). Объективистский теоцентризм «философии откровения» чужд и нетерпим для Кьеркегора. Его религиозная вера покоится на субъективистском эгоцентризме. Божественным потенциям шеллингианства как страстям господним противостоят страсти человеческие, влекущие в потустороннее неведомое.
Кьеркегор покинул уже Берлин, когда Шеллинг сетовал на то, что ученые, «которые знают наизусть все виды инфузорий и все главы римского права... из-за этого забывают о вечном спасении, в котором заключается блаженство душ» (1, 460). Эта тирада Шеллинга, созвучная умонастроению Кьеркегора, не стала средоточием «философии откровения» и носит периферийный характер по отношению к системе Шеллинга в целом. Заключенная в ней антитеза стала осью иной христианской философии - экзистенциализма Кьеркегора.
Лекции Шеллинга не задели Кьеркегора «за живое», оставили его холодным, безразличным, чуждым вымученным теософическим конструкциям. Лекции Шеллинга убедили Кьеркегора в том, что просветительную философию, научное познание, логическое мышление следует побороть не шеллингианским откровением, а иным духовным оружием, сделанным из совершенно иного, иррационалистического материала. Критика неошеллингианства Кьеркегором в отличие от критики Гегеля Шеллингом-это не критика рационалистического, объективного идеализма его теософической формой, а критика объективного идеализма с позиций законченного субъективистского фидеизма.
Софии по наклонной плоскости иррационализма - от Гегеля к трем «Ш»: Шеллингу, Шлейермахеру, Шопенгауэру.
«Философия откровения», возвещенная с кафедры Берлинского университета, не стала, однако, генеральной линией иррационализма. Предав анафеме заветы классической немецкой философии, Шеллинг положил предел прогрессивному развитию идеалистической философии, но он не стал поводырем грядущих поколений идеалистов во мглу будущего, по Holzwege, в никуда. «Некогда жадно ожидаемая философия откровения, появившись наконец, так бесследно прошла мимо своей эпохи, как и эта эпоха мимо нее» (25, 768).
Через неогегельянство, извратившее диалектику Гегеля и превратившее ее в ее собственную, иррационалистическую, противоположность, через «трагическую диалектику» с ее принципом неразумности действительного, через нежизнеспособную «философию жизни» иррационализм устремился по руслу экзистенциализма. Его кумиром стал осмеянный и забытый в продолжение полувека, разочарованный слушатель Шеллинга. Критика «философии откровения» справа, неудовлетворенность степенью и характером ее иррациональности стали отправным пунктом антинаучной буржуазной философии, антифилософии нашего века. Дания, бывшая сто лет назад философской провинцией Германии, сделалась Вифлеемом одного из господствующих направлений современного идеализма. Кьеркегорианство «оправдало» себя как более эффективный духовный наркотик в современном мире.
Но как ни далек экзистенциализм Кьеркегора от «философии откровения», между ними есть кровное, духовное сродство, идейная преемственность. «Ни в какую другую эпоху эта подлинная философия не была так настоятельно необходима, как в современную эпоху распада». Эти слова написаны не кем иным, как Карлом Ясперсом к столетней годовщине со дня смерти Шеллинга и «философии откровения» (62, 31). Экзистенциалистская «философия веры» и перспектива Umgreifende (всеобъемлющего) обнаруживают идейную преемственность мировоззрения Ясперса по отношению к «позитивной философии». Но наиболее тесная и прочная последовательность обнаруживается экзистенциализмом в самом негативном отношении к тому, что Шеллинг называл «негативной философией»,- в отказе от пути рационального, научно устремленного, объективного познания.
Шеллинг умер лишь одним годом раньше Кьеркегора, но Кьеркегор пережил его на целое столетие. Однако в последние годы раздаются голоса, призывающие к пересмотру традиционного, твердо установившегося места позднего Шеллинга в истории философии, его роли в эволюции классического немецкого идеализма. Каким бы ни было отношение того или иного историка философии к учениям различных представителей этого идеализма, бесспорным признается, что ее апогеем было учение Гегеля, а «философия Шеллинга, хотя и произросла из немецкого идеализма... означает разрыв с идеалистической системой разума» (71, 23). «К прочно установленным принципам классификации истории философии принадлежит то, что немецкий идеализм достиг завершения в системе Гегеля» (92, 239). Констатируя этот неоспоримый факт и ссылаясь при этом на Р. Кронера, гейдельбергский философ В. Шульц призывает подвергнуть это общепринятое установление сомнению и пересмотру. «Как раз эго мнение,- заявляет он,- мы намерены здесь поставить под вопрос при помощи размышления над философией позднего Шеллинга...» (92, 239). «Разумеется,- добавляет Шульц,- нам придется при этом совершить ревизию обычного для нас представления о немецком идеализме» (92, 241).
В результате этой ревизии «философия откровения» изображается Шульцем не как агония философского идеализма, а как его закономерное увенчание. Ибо завершением прогресса разума, провозглашает вслед за Шеллингом Шульц, является его самоограничение, установление пределов его значимости. Возвестив это, пророк позитивной философии не изменил философии разума, а достиг ее вершины. Иррационализм представляется, таким образом, законным историческим наследником рационализма и его единственным достойным преемником. Вклад немецкой классической философии в историю развития философской мысли заключается с этой точки зрения в том, что Кант, Фихте, Гегель со ступеньки на ступеньку приближали мысль к самопознанию своей ограниченности. Сила их разума - не в чем ином, как в постепенном осознании своего неразумия.
Рациональным зерном этой иррациональной концепции истории философии является невольное и косвенное признание ограниченности возможностей прогресса полноценной философской мысли на путях идеализма.
Шеллинг был бы прав в своей критике Гегеля, если бы он утверждал не неосуществимость перехода от логически сублимированной возможности к иллюзорной «действительности» сверхчувственного мира, а невозможность выхода к реальной действительности из замкнутого круга абсолютного идеализма. Он был бы прав, если бы вскрыл несостоятельность рассмотрения материального мира как инобытия духовной субстанции, как воплощения логической Идеи. Но если бы Шеллинг ополчился против Гегеля с такой позиции, то он был бы тогда не Шеллингом, а анти-Шеллингом. Вот почему критика гегельянства слева, с материалистических позиций, не только не исключала, а, напротив, заключала в себе и обостряла нетерпимость к шеллингианству.
«С Гегелем,-по словам Ясперса,- что-то пришло к концу...» (60, 309). Но идеалистическая диалектика Гегеля была одновременно и концом, и началом. Она привела к перекрестку, от которого расходятся два пути в две диаметрально противоположные стороны. Немецкий классический идеализм исчерпал свои возможности. В истории общественной мысли возникла революционная ситуация, обусловленная, разумеется, не только имманентным развитием философии, но коренящаяся в глубинных социальных сдвигах середины прошлого века.
Берлинские лекции Шеллинга возвестили конец классического немецкого идеализма. Но это было лишь началом конца движения философского идеализма по рационалистическому пути. Антишеллингианские выступления Фейербаха, Энгельса и Маркса предвещали начало революционного переворота в истории философии. Великое завоевание классиков немецкой философии - диалектическая логика - было не отброшено за непригодностью, а стало для творцов новой исторической формы материализма, для «материалистических друзей гегелевской диалектики» (3, 45, 30), ариадниной нитью дальнейшего философского прогресса.
Из книги Неповторимое. Книга 1 автора Варенников Валентин ИвановичГлава V Отдельно об Одере и Берлине. Конец войны в Европе - конец Великой Отечественной. Парад Победы Военно-политическая обстановка на фронтах. Некоторые подробности о втором фронте. Висла - Одер, небывалые темпы. Опять плацдарм, но у Кюстрина. И опять медсанбат. Впервые
Из книги Автопортрет в лицах. Человекотекст. Книга 2 автора Бобышев ДмитрийС НЕМЕЦКОГО НА ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ
Из книги Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой автора Сюткус БруноОт издателя (из немецкого издания) Бруно Сюткус получил следующие награды:6.7.1944 года - Железный Крест 2-го класса.7.9.1944 года - черный значок за ранение.16.11.1944 года - Железный Крест 1-го класса.21.11.1944 года - знак «Снайпер» 3-й степени.25.11.1944 года - упоминание в сводке
Из книги От иммигранта к изобретателю автора Пупин МихаилXI. Рост идеализма в американской науке «Главная цель - показать рост идеализма в американской науке, особенно в науках естественных и связанной с ними индустрии. Я был свидетелем этого постепенного роста. Всё, о чем я говорю в моей книге, является попыткой показать себя
Из книги «У Геркулесовых столбов...». Моя кругосветная жизнь автора Из книги Николай Александрович Добролюбов автора Никоненко Виталий Сергеевич2. КРИТИКА ИДЕАЛИЗМА В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ И ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ Важное место в критической деятельности Добролюбова занимают проблемы естествознания. Естествознание интересует Добролюбова в такой же мере, как и его учителя Чернышевского. Этот интерес вполне закономерен,
Из книги Атланты. Моя кругосветная жизнь автора Городницкий Александр МоисеевичУроки немецкого Под покрывалом бархатным подушка, С литою крышечкой фаянсовая кружка, Пенсне старинного серебряная дужка, Мне вспоминаются по вечерам, Агата Юльевна, опрятная старушка, Меня немецким обучавшая словам. Тогда все это называлось «группа». Теперь и
Из книги Байрон автора Виноградов Анатолий Из книги И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене автора Коллектив авторов Из книги «Волчьи стаи» во Второй мировой. Легендарные субмарины Третьего рейха автора Громов АлексВозрождение немецкого флота После 1932 г. в Германии перестали публиковаться ежегодные официальные списки армии, дабы число фигурирующих там офицеров не позволяло иностранным военным аналитикам вычислить реальные масштабы вооруженных сил. Вскоре после прихода Гитлера
Из книги Преданные сражения автора Фрисснер ИоханесГлава X. Крушение немецкого фронта на востоке летом 1944 г 3. Русское наступление от Карпат до Чудского озераЕще до того как бои между Гродно и Каунасом привели к некоторой разрядке, временно устранив угрозу русского прорыва в Восточную Пруссию, русские перешли в
Из книги Андрей Вознесенский автора Вирабов Игорь НиколаевичТы - ломоть идеализма, территория в умах Заметив Вознесенского на похоронах Нины Искренко, кто-то записал: был тих, удручен, рука на перевязи. Молодые коллеги не то чтобы злословили, нет. Иронизировали. Иногда глядели искоса.Вознесенский приходил на похороны к тем, с кем не
И.Кант полагал, что цель истории - развитие человечества в направлении к полной духовности, т.е. полной свободе. Кант спрашивает: в чем заключается цель природы, одарившей человека разумом? И отвечает: не в том, чтобы сделать его счастливым, а в том, чтобы дать ему силу стать нравственно действующим, т.е. свободным существом.
Сущность человека - в его разуме. Но рациональность составляет такую особенность человека, которая не может развиться полностью в ходе жизни одного индивида. Ни один человек, например, не может самостоятельно создать всю математическую науку. Но он может, в отличие от животного, использовать опыт других. Следовательно, цель природы, создавшей человеческий разум, была такой целью, которая может быть реализована полностью только в истории человеческого рода в целом, а не в ходе жизни индивидуума. Кант показывает, почему должно существовать такое явление, как история. История - это поступательное движение к рациональности. Это общее для философии 18 века убеждение.
Философия 18 в. противопоставляла общество природе. Природа статична, в ней царят вечные и неизменные законы, она не знает прогресса. Общество отличается от природы историчностью - способностью к развитию. Есть, правда, общества без истории, не обнаруживающие прогресса в сторону рациональности. Это общества естественные, они пребывают в инертном состоянии, подобно природным сообществам пчел и муравьев.
Какие силы заставляют человечество покинуть естественное состояние и вступить на путь прогресса? Ответ Канта: эта сила - зло. Порочные стороны человеческой природы - иррациональные и аморальные элементы гордости, тщеславия и корыстолюбия, все эти пороки не позволяют обществу существовать в мире и согласии. Неудовлетворенность жизнью побуждает людей стремиться к лучшему, совершенствовать свою жизнь. Кант смотрит на прошлое человечества с грустью: зрелище истории - это в основном зрелище безумия, тщеславия, корысти и порока. Если история - процесс, в котором человек становится , то он не может быть рациональным в начале истории.
Преувеличенно мрачная оценка прошлого сочетается со столь же преувеличенным оптимизмом в отношении будущего. Он предвидит время, когда люди станут рациональными, когда слепые силы зла, гнавшие их до сих пор по пути прогресса, будут побеждены. Это будет царство мира, в котором рациональное устройство как национальной жизни, так и международных отношений, приведет в золотой эре в политике.
Классическое выражение идея прогресса получила в трудах Гегеля (1770-1831). Немецкий философ считал, что всемирная история - это закономерный процесс, ход которого обусловлен саморазвитием мирового духа – Абсолютной Идеи . Смысл истории – в создании условий для свободной деятельности человеческого разума, посредством которого Абсолютная Идея познает сама себя. Она воплощается в человечестве, в народах, в отдельных личностях, проявляется через их деятельность и познает себя, находя свое выражение в культуре – в продуктах духовного творчества людей. В индивидах она выступает как субъективный дух, в обществе – как объективный дух и, наконец, в духовной культуре – как абсолютный дух .
Гегель мыслит историю как процесс движения человечества к свободе – к «разумной действительности». Он выделяет три стадии развития, которые проходит личность, отдельные народы и все человечество на пути от господства необходимости к «царству свободы». Это:
Стадия «естественной непосредственности», на которой стоят доисторические племена, живущие патриархально-общинным бытом;
Стадия «сознательного существования», на которой находятся исторические народы, вступившие на путь гражданской и государственной жизни;
-высшая стадия «разумной действительности», не достигнутая пока никем, хотя ближе всего к ней подошли народы свободной Европы.
Собственно исторической является вторая стадия этого процесса.
Направление всемирной истории – с Востока на Запад. Мировой дух движется по планете в этом направлении, вселяясь по пути то в один, то в другой народ и постепенно поднимаясь через них к вершинам свободного самопознания. Народ-избранник мирового духа возглавляет развитие человечества на некотором этапе всемирной истории и, выполнив свою великую миссию, передает ее другому народу, который делает следующий шаг в понимании и реализации свободы.
Гегель делит всю историю на четыре этапа: 1) восточный, на котором мировой дух проходит через Китай, Индию, Персию, Египет, 2) греческий, 3) римский, 4) германский.
Страны Древнего Востока еще не знали подлинной свободы. Свободным там был только одни человек – властитель страны, но и тот, будучи деспотом, становился рабом своих страстей. Гегель пишет о Древнем Китае, что люди там безропотно подчинялись любой власти: власти отца, чиновника, государя. Египет же явился предтечей будущей эпохи, поскольку египтяне хотя и пребывали в рабстве, но в сфере искусства стремились к свободе от природных форм.
В Древней Греции идея свободы достигла ясного выражения и реализации в художественной фантазии народа. Вся жизнь древних греков была пронизана одухотворенной чувственностью. Но у них были рабы, и свободными в греческом мире осознавали себя не все, а только граждане городов-государств. Если демократические Афины создавали условия для свободы духа, то культ государства в Спарте подавлял индивидуальность и творческую свободу личности.
Дальнейшее развитие принципа свободы, происшедшее в Риме, заключалось в разработке ее формальных юридических основ. Государство стало рассматриваться как гарант прав личности. Однако и в римском мире свободными были лишь некоторые - римские граждане, а не все. Дух страдал от недостатка свободы и искал выхода в философии и христианской религии.
Вместе с христианством мировой дух, наконец, входит в германский мир. Германский мир знает, что все свободны, поскольку христианство утверждает равенство всех людей перед Богом. Решающее значение для утверждения свободы имело движение протестантизма. Лютер, по мнению Гегеля, освободил религиозную совесть немецкого народа, а прусский король Фридрих II – «герой протестантизма», «король-философ» - сделал свое государство подлинным оплотом свободы. Прусская монархия становится завершением развития мирового духа, в ней он находит все условия для самопознания. Таким образом, прогресс в системе немецкого философа, завершается настоящим.
Остальные народы, обойденные мировым духом, выступают на арене мировой истории лишь в качестве статистов. О славянах Гегель упоминает только мимоходом. Мусульманским народам он отводит в истории негативную роль, поскольку считает, что исламская религия стремится возродить восточный застой и окаменелость общественной жизни. За Америкой он признает возможность сыграть всемирно-историческую роль в будущем, но связывает это с войной Северной Америки с Южной.
Позитивизм
Позитивизм, в отличие от идеализма 18 века, утверждавшего принципиальное различие между природой и историей, такое различие отрицал. Исторический процесс для позитивистов был по существу тождественен природному процессу. Важно, однако, иметь в виду, что в 19 в. представления о природе кардинально изменились: старая идея природы как статической системы была отброшена. В научных кругах утвердилась эволюционная концепция видов, возникающих с течением времени. В 1859 г., когда Дарвин опубликовал свое "Происхождение видов", она была уже не нова. И естествознание, и история солидаризируется в подходе к своим предметам, как предметам, находящимся в состоянии развития.
Позитивизм отрицает философию как метафизику и философию истории как априорную логическую конструкцию. Образцом научности для позитивистов выступает естествознание. Естественная наука складывается из двух элементов: из установления фактов и из разработки законов. Факты устанавливаются в непосредственном чувственном восприятии, а законы определяются путем обобщения фактов посредством индукции. Естествознание становится образцом для исторической науки.
Под воздействием этих идей развился позитивистский тип историографии. Это была эпоха, обогатившая историю громадным приростом конкретного фактического материала (археологические материалы, документы и т.п.). Первая часть позитивистской программы выполнялась успешно. Сами историки были вполне удовлетворены. Но философы позитивисты испытывали неудовлетворенность - когда же историки перейдут ко второй стадии работы - к открытию законов всемирной истории?
Огюст Конт (1798-1857) - корифей позитивизма хотел, чтобы исторические факты использовались в качестве сырья для чего-то более важного и более интересного, чем они сами. Он предложил создать новую науку - социологию, которая, подобно естественным наукам, должна начаться с открытия фактов (решение этой задачи он отводил историкам), а затем перейти к поиску причинных связей между этими фактами. Социология должна была возвысить историю до ранга науки - не эмпирической, а теоретической дисциплины.
О.Конт разработал учение, в котором общественный прогресс толковался как движение от низших форм общества к высшим, проходящее через три основные ступени . Каждая из них характеризуется своим специфическим «состоянием» духа.
Первая ступень («детство» человечества) – «теологическая». На ней базисом культуры является религия, и все в мире трактуется как результат действия сверхъестественных сил. Она занимает длительную эпоху, в течение которой происходит переход от первобытного идолопоклонства и политеизма (многобожия) к монотеизму (единобожию) иудейской, а затем христианской религии.
Вторая ступень («юность» человечества) – «метафизическая ». На этой ступени ведущую роль в культуре играет философское мышление, и сверхъестественные силы заменяются философскими абстракциями, метафизическими «сущностями», определяющими все наблюдаемые людьми явления.
Третья ступень («зрелость» человечества) – «позитивная », научная. Здесь главное место в культуре занимает наука, которая добывает «позитивные», то есть практически полезные, обоснованные и точные знания, позволяющие развивать промышленность и рационально обустраивать общественную жизнь.
История, согласно Конту, устремлена к идеальному состоянию - это общество, которым управляет умственная аристократия ученых, которое исповедует "позитивную религию" с верой в высшее существо - человечество. Позитивная религия, заимствующая все формы католического средневекового культа, - ни что иное, как католицизм без Бога, изложенная светским языком христианская мысль о движении человечества к совершенному состоянию.
Многие историки критиковали теорию Конта за схематизм, и под влиянием критики он вынужден был признать, что указанные им ступени прогресса могут сосуществовать, пересекаться и взаимодействовать.
Позитивистская аналогия между естествознанием и историей оказалась неверной. Взгляд на историю как на науку, имеющую дело с фактами, заключал в себе ошибку, очевидную для профессиональных историков. Что такое факт? В соответствии с позитивистской теорией познания факт - это нечто, непосредственно данное в восприятии, воспринимаемое в тот момент, когда оно происходит. Именно таковы факты естествознания. Но в истории слово "факт" имеет совсем иное значение. Прошлое не дано в непосредственном восприятии, оно должно быть реконструировано на основании свидетельств, при помощи специальных методик и логических процедур. Позитивистская философия истории игнорировала сложный вопрос - как возможно историческое знание, в чем его специфика? Это вызвало ее кризис.
Или Немецкий классический идеализм
Разработал учитель истории КГУ «ОСШ № 21 города Темиртау» Балтабаев Марат Бопышевич
НЕМЕЦКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Немецкая классическая философия – это значительнейший этап в развитии философской мысли и культуры человечества. Немецкая классическая философия охватывает исторический период примерно в 100 лет - с середины XVIII века до середины XIX века. Представители немецкой классической философии - Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте и Фейербах. Каждый из названных философов создал свою философскую систему, отличающуюся богатством идей и концепций. Вместе с тем немецкая классическая философия представляет собой единое духовное образование.
НЕМЕЦКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
На ее рождение повлияли разные факторы – революция и попытка Реставрации во Франции, популярность идеологии естественного права и собственности, понятие разумного общественного строя. Классическая немецкая философия аккумулировала в себе предыдущие идеи разных стран, особенно в области познания, онтологии и общественного прогресса. Представители классической немецкой философии пошли вслед за просветителями XVIII в. и прежде всего французскими просветителями, провозгласив человека господином природы и духа, утверждая могущество разума, обратившись к идее закономерности исторического процесса.
НЕМЕЦКИЙ КЛАССИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ
Кроме того, все эти мыслители пытались понять, что такое культура и сознание. Их также интересовало то, какое место занимает в этом всем философия. Немецкие мыслители этого периода попытались дать характеристику сущности человека. Они разработали систематическую философию как «науку о духе», определили ее основные категории и выделили отрасли. А в качестве основного метода мышления большинство из них признавало диалектику.
Родоначальник этого философского направления
Иммануил Кант (1724 -1804). Большинство историков считают Иммануила Канта основателем того значительнейшего феномена в истории развития человеческого разума, которым является классическая немецкая философия.
«ДОКРИТИЧЕСКИЙ» ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА КАНТА
«КРИТИЧЕСКИЙ» ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА КАНТА
Критика теоретического и практического разума
Главное достижение И. Канта - это его критическая философия, изложенная в трех работах: «Критика чистого разума», «Критика практического разума» и «Критика способности суждения». Первое сочинение посвящено вопросам теории познания и отвечает на вопрос: «Как возможна наука и философия?». Второе посвящено морали и отвечает на вопрос: «Как возможна нравственность и каким должно быть поведение людей?». И третье - проблемам явления нашему сознанию вещей и процессов природы и отвечает на вопрос: «Как возможно прекрасное в природе и в искусстве?»
Кант поставил основные проблемы, которые затем решала вся последующая немецкая классическая философия. Что и как может человек знать, как ему действовать, чего ожидать, и вообще, что он сам такое? Чтобы ответить на первый вопрос, философ рассматривает этапы мышления и их функции. Чувства оперируют априорными формами (например, пространство и время), рассудок – категориями (количество, качество). Факты, взятые из опыта, с их помощью преобразуются в идеи. А разум с их помощью выстраивает априорные синтетические суждения. Так происходит процесс познания. Но разум содержит в себе еще и безусловные идеи – о единстве мира, о душе, о Боге. Они представляют собой идеал, образец, но рационально их вывести из опыта или доказать невозможно. Всякая попытка сделать это порождает неразрешимые противоречия – антиномии. Они указывают, что здесь разум должен остановиться и уступить место вере. Раскритиковав теоретическое мышление, Кант переходит к практическому, то есть к морали. Ее основой, как считал философ, является априорный категорический императив – выполнение нравственного долга, а не личных желаний и склонностей. Кант предвосхитил многие особенности немецкой классической философии.
Иоган Готлиб Фихте (1762-1814).
Идеи Канта продолжал и развивал философ Иоган Готлиб Фихте . Его концепция называлась «Наукоучение». Он считал, что философия - это основополагающая наука, помогающая выработать единый метод познания. Главное в философском познании -это интеллектуальная интуиция. В процессе познания субъект взаимодействует с объектом, его сознание выступает как активное и творческое начало.
Субъективный идеализм И.Г.Фихте
Фихте, в отличие от Канта, отрицал то, что окружающее не зависит от нашего сознания. Он считал, что субъект и объект – всего лишь разные проявление божественного «Я». В процессе деятельности и познания на самом деле происходит полагание. Это значит, что сначала «Я» осознает (создает) себя, а затем объекты. Они начинают воздействовать на субъект и становятся для него препятствиями. Чтобы их преодолеть, «Я» развивается. Высшей ступенью этого процесса является осознание тождественности субъекта и объекта. Тогда противоположности уничтожаются, и возникает абсолютное «Я». Кроме того, субъект в понимании Фихте бывает теоретическим и практическим. Первый определяет, а второй реализует. Абсолютное «Я», с точки зрения Фихте, существует только в потенции. Его прообразом является коллективное «Мы» или же Бог.
Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг(1775-1854)
Заметное место в немецкой классической философии занимает Ф. Шеллинг. Идеалист и диалектик, создатель «Системы трансцендентального идеализма». Основные направления его работы: натурфилософия, трансцендентальный идеализм и философия тождества.
саморефлексия человека = абсолютная воля. Абсолют оказывается, по существу, богом, в первом случае творящим мир, во втором - являющимся конечной целью развивающегося мира. " width="640"
Объективный трансцендентальный идеализм Шеллинга
Сердцевина философии Шеллинга - категория Абсолюта. Абсолют - это нечто самостоятельное, не зависящее от отдельных «Я»,существующее в потустороннем мире, но через природу воплощающее себя в социальной жизни. Абсолют, по Шеллингу, есть полная тождественность духа и природы, из которой он проявляется в обществе. С другой стороны, развитие в природе идет за счет развития ее самопознания по схеме: внутреннее чувство самой природы = саморефлексия человека = абсолютная воля. Абсолют оказывается, по существу, богом, в первом случае творящим мир, во втором - являющимся конечной целью развивающегося мира.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770-1831)
Самый крупный философ немецкого классического идеализма. Его главное сочинение называется «Наука логики». Философ уподобил весь мир мышлению, которое не только функционирует по своим собственным законам, но и предписывает их и природе, и общественной жизни. Гегель создал широкую систему философских знаний. Сочинения Гегеля: «Энциклопедия философских наук», «Феноменология духа», «Философия природы» , «Философия истории», «Философия права», «История философии», «Эстетика» и др.
АБСОЛЮТНЫЙ ИДЕАЛИЗМ ГЕГЕЛЯ
В основе мироздания, по Гегелю, лежит Абсолютная Идея, неизменная духовная сущность, не зависящая ни от кого и ни от чего. На обыденном языке это есть не что иное, как бог. Абсоютная Идея, существуя изначально в мире, отчуждает себя сначала в мышление, где проходит три ступени в своем развитии: понятие, суждение, умозаключение. После того, как она исчерпывает себя в мышлении, она отчуждает себя в другую область - природу. Здесь она, проходя через три ступени: механику, химизм и органику, достигает своего высшего выражения в человеке и отчуждает себя в общество, где проходит в своем развитии новые три ступени: субъективный дух, объективный дух (в виде права, семьи, государства) и абсолютный дух (в виде искусства, религии и философии).
ТВОРЕЦ ДИАЛЕКТИЧЕСКОГО МЕТОДА
В основе диалектического метода Гегеля лежат три закона диалектики: единства и борьбы противоположностей, взаимного перехода количественных и качественных изменений, отрицания отрицания. Суть диалектического метода Гегеля выражена в схеме, которая называется триадой (поскольку в ней три основных элемента). С чего следует начинать науку? - спрашивает Гегель. И отвечает: с ничто . Этому ничто противоположно неопределенное бытие, или нечто . Взаимодействие между ними приводит к зарождению какого-то зачаточного, или нового знания, или уже определенного бытия. Это появление нового происходит через промежуточные ступени: становление (т.е. брожение, взаимопереход от небытия к бытию и обратно от бытия к небытию) и снятие (т.е. отрицание старого, но с сохранением всего положительного в нем).
Согласно гегелевской диалектике, в каждой вещи, находящейся в состоянии тождества к самой себе, заложено её отрицание, нечто иное. Благодаря этому происходит сначала процесс зарождения противоречий, а затем и процесс разрешения их. Диалектика Гегеля требует вечного развития, революционных изменений. В то же время философская система Гегеля требует возврата к исходному пункту развития. Возникает противоречие между диалектическим методом и метафизической системой Гегеля.
ВЕЛИКИЙ ДИАЛЕКТИК
Гегель разработал развернутую, всестороннюю теорию идеалистической диалектики. Он впервые представил весь естественный, исторический и духовный мир в виде процесса, т. е. исследовал его в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии, противоречиях, количественно-качественных и качественно-количественных изменениях, прерывах постепенности, борьбе нового со старым, направленном движении. В логике, философии природы, в истории философии, в эстетике и т. д. – в каждой из этих областей Гегель стремился найти нить развития.
Людвиг Андреас Фейербах (1804-1872)
Немецкий философ. Ученик Гегеля, а впоследствии его критик, особенно в области взглядов на религию. Родоначальник антропологического материализма. Главный труд философа - «Сущность христианства». Фейербах утверждал, что «не Бог создал человека, а человек создал Бога».
Философия Людвига Фейербаха
В первоначальный период своей философской деятельности Людвиг Фейербах принадлежал к школе младогегельянцев. Он считал идеальное лишь особым образом организованным материальным. При этом ему импонировала идея «реально чувствующего человека». Считал природу основой духа. Он был материалистом в понимании природы и полагал, что человек познает мир через свои ощущения, которые рассматривал как проявление природы. Из всех человеческих чувств Фейербах выделял нравственную любовь и считал религию полезной с точки зрения того, что она предписывает благоговейное отношению человека к человеку.
ИДЕАЛИСТ В ПОНИМАНИИ ОБЩЕСТВА
Родоначальник антропологического материализма, Фейербах в то же время оставался идеалистом в понимании общества. Он утверждал, что исторические эпохи различаются переменами в религиозном сознании. Христианство провозглашает любовь как главную творческую духовную силу, изменяющую мораль, отношение человека к человеку. По Фейербаху, любовь к богу выражает и любовь к человеку, так как бог есть отчужденная сущность человека. Через религию человек выражает свое чувство любви, устремленное к бессмертию. В этом духовном стремлении выражены и родовая сущность человека и его, идущая от родовой сущности, идеальная сущность. Нравственное перерождение людей для Фейербаха становится движителем общественного развития. На этой почве считал возможным создать идеальное государство, в котором господствовали бы любовь и справедливость.
Основные понятия
Основные понятия
Основные понятия
ОСНОВНЫЕ ИДЕИ НЕМЕЦКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
Все эти разные философы исследовали не только человеческую историю, но и человека, его сущность и цель. Кант считал, что главным в людях является нравственность, Фихте – что активность и разумность, Шеллинг – что тождество субъекта и объекта, Гегель – логичность, а Фейербах – любовь. В определении значения философии они также занимали разные, хотя часто и сходные позиции. Кант уделяет основное значение теории познания и этике, Шеллинг – натурфилософии, Фихте – политическим дисциплинам, Гегель – панлогизму. Фейербах рассматривает все эти проблемы в комплексе. Что касается диалектики, то все признавали ее значимость, но каждый из них выдвинул собственный вариант этой теории о всеобщей связи.
Заключение
Классическая немецкая философия – одно из наиболее значительных достижений духовной культуры Западной Европы XIX в. Немецкая классическая философия, основными чертами которой были идеализм, диалектика, абстрактность, элитарность, увлеченность разработкой философских категорий, попытками осмыслить специфику труда и жизни общества, подготовила почву для появления марксизма.
(в последние годы жизни Шеллинг создал иррационалистическую позитивную философию, и она не является трансцендентальным идеализмом), первым так назвал свою «критическую философию» Кант:
Основное различие между этими четырьмя видами трансцендентального идеализма может выясниться по отношению к главному вопросу о реальности внешнего мира. По Канту, этот мир не только существует, но и обладает полнотою содержания, которое, однако, по необходимости остается для нас неведомым. У Фихте внешняя реальность превращается в бессознательную границу, толкающую трансцендентальный субъект, или я к постепенному созиданию своего, вполне идеального, мира. У Шеллинга эта внешняя граница вбирается внутрь или понимается как темная первооснова (Urgrund и Ungrund) в самой творческой субстанции, которая не есть ни субъект, ни объект, а тождество обоих. Наконец, у Гегеля упраздняется последний остаток внешней реальности, и всемирный процесс, вне которого нет ничего, понимается как безусловно имманентное диалектическое самораскрытие абсолютной идеи. В марксистской традиции вместе с названными философскими концепциями рассматривалось и материалистическое учение Л. Фейербаха , основанием чего послужили произведения К. Маркса и Ф. Энгельса , в частности работа «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (нем. Ludwig Feuerbach und der Ausgang der klassischen deutschen Philosophie , 1886) .
Во французской традиции считается, что существенный вклад в немецкую классическую философию внесли также такие философы, как: оппонент Мендельсона и Канта Якоби , Рейнгольд , Шлейермахер .
Основанием немецкой классической философии послужили работы Иммануила Канта в 1780-е и 1790-е годы. Это философское направление было тесно связано с романтизмом и революционно настроенными писателями и политиками эпохи Просвещения . Но в понятия «немецкая классическая философия» или «немецкий идеализм» сами немцы никогда не включают философские труды авторов «Бури и натиска», особенно таких титанов, как Иоганн Вольфганг Гёте и Фридрих Шиллер несмотря на крайнюю близость их воззрений классикам. Не включаются в понятие «классическая немецкая философия» и такие явления, как сама по себе философия романтизма (например, обширное и разнообразное философское творчество членов Йенского кружка или философские труды друга Гегеля Фридриха Гёльдерлина), а также традиция герменевтической мысли систематизаторов философии от Иоганна Георга Гамана до Фридриха Аста и Фридриха Шлейермахера, философские искания таких деятелей, как, например, Готтхильф Генрих Шуберт , Фридрих Генрих Якоби , Йозеф Гёррес . В настоящее время выяснилось, что многие труды Гегеля были написаны раньше тех трудов Шеллинга и даже Фихте, которые ранее всеми считались основаниями для работы Гегеля. Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель были лекторами, и хотя записи университетских лекций Канта почти не сохранились из-за их радикализма и чувства долга студентов, но записи лекций остальных классиков, опубликованные в 50х-60х годах 20 века показывают, что они развивали, совершенствовали, кардинально изменяли свои идеи уже после публикаций. Ещё в большей степени это касается самого Канта, что видно из Opus postumum - рукописных заметок, в которых Кант уже после издания своих основных сочинений продолжает критически переосмысливать проблематику этих сочинений и реакцию различных критиков и оппонентов на приведенные им доводы, развивая их и свою философию.
Главной идеей классической немецкой философии является идея свободы . Кант выступал за самоуправление британских колоний в Северной Америке и приветствовал независимость США. Не случайно, хотя в практических результатах её классики впоследствии разочаровались, Великая французская революция была воспринята Кантом и его продолжателями как начало новой эпохи - признания гражданских прав и свободы каждого члена общества . Фихте отразил это в двух памфлетах: «Попытка содействовать исправлению суждений публики о Французской революции» (1794) и «Востребование от государей Европы свободы мысли, которую они до сих пор угнетали» (1794). Гегель в своей «Философии истории» (1832) говорил о Французской революции: «Это был величественный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху» (Соч., т. VIII. М.–Л., 1935, с. 414). Фихте в лекциях «О назначении ученого» (1794) заявляет: «...всякий, считающий себя господином других, сам раб... Только тот свободен, кто хочет все сделать вокруг себя свободным» (Соч., т. 2. М., 1993, с. 27). Шеллинг перевёл на немецкий язык «Марсельезу». Обосновывая субстанциальность свободы, Шеллинг делает из этого абстрактного принципа конкретный: «Самый недостойный и возмущающий душу вид приобретает зрелище такого устройства, при котором владыками являются не закон, а воля устроителя и деспотизм...» (Система трансцендентального идеализма. М., 1936, с. 331). Гегель утверждает в «Философии истории»: «Всемирная история есть прогресс в сознании свободы, – прогресс, который мы должны познать в его необходимости» (с. 18–19). В соответствии с идеями Канта, свобода человека заключается в следовании законам своего собственного разума, ибо свободно лишь то, что действует по собственному «принуждению» (как осознанной и целенаправленной деятельности), а не по принуждению извне. В философии и этике Канта сами законы разума - то есть, в первую очередь, природная склонность человека рассуждать о Душе, Мире и Боге - приводят нас к существованию такого понятия как «Бог», являющегося не существующим в реальности (как в религиозном представлении), а существующим в сознании каждого отдельно взятого человека, так как у каждого - свой разум и своё мировоззрение, но с законами, одинаковыми для всех благодаря всеобщей природной склонности. В цивилизованном либеральном обществе Человек должен принимать решения, принимая во внимание существование Бога вне зависимости от того, существует ли либеральный Бог на самом деле или нет. Поскольку, по Канту, человеколюбивого бога христиан нет, то для правильного функционирования либерального общества нужно покончить с христианством, в то же время не ликвидируя Церковь и избегая нападок на неё, а используя её для достижения свободы - возвращения к либеральным богам древних фюреров, но в рамках правопорядка, подчиняясь закону - это, видимо, пародия и сатира... Впрочем, Кант был не только философом, но и сатириком. Хотя только свои "Грёзы духовидца..." и свои лекции по географии для публики он признавал чисто сатирическими, но элементы сатиры присутствуют во всех его сочинениях, в которых он часто воздаёт должное отнюдь не либеральной морали приближённых короля, а противоположной ей христианской морали, и был поборником именно свободы, а не либерализма. . Всё же Свобода как правопорядок - истинная свобода в смысле Канта. Но уже Гегель понимает свободу как осознанную необходимость следовать законам развития природы и общества...
Немецкий идеализм впервые поставил вопрос о сущности знания: «Что есть знание?». Для Канта этот вопрос сводится к вопросу о возможности чистой математики и чистого естествознания (см. Критика чистого разума). В его формулировке этот вопрос о знании сводится к вопросу о возможности синтетических суждений априори . Для Фихте вопрос о знании становится также вопросом о сущности человека. Если субъект является необходимым условием существования мира, то знание становится способом его конституирования. Шеллинг возвращает вопросу о знании его объективную составляющую, рассматривая знание как результат развития самой природы. Гегель синтезирует вопрос о знании в положении: «Истинной формой истины является система знания». Для Фейербаха вопрос о сущности знания на фоне грандиозного успеха науки и техники становится уже несущественным, что свидетельствует о том, что возможность знания перестала быть проблемой. В учении о категориях Гегель раскрывает диалектическое единство необходимости и случайности, необходимости и свободы. В созданную Гегелем диалектическую логику включены такие категории, как «бытие», «небытие», «становление», «качество», «количество», «мера». В учении о понятии – заключительной части диалектической логики – прослеживается логическое развитие таких понятий, как «объект», «механизм», «телеологическое отношение», «практика», «жизнь». Т.о., гегелевская диалектическая логика является не только теорией познания, но и онтологией. Понятие развития – центральное понятие гегелевской диалектики.
Важнейшей основной характеристикой классической немецкой философии является также попытка осознания самой философии как одной из наук. Кант считает, что предшествующая философия была лишь филодоксией, рассуждательством на философские темы, но отнюдь не философией в строгом смысле слова, т.е. наукой. Поддерживая Канта, Фихте определяет философию как «наукоучение», или науку о науке. Шеллинг, отвергая традиционное противопоставление философии наукам о природе, осмысливал достижения естествознания. Гегель уже в первом крупном своем произведении – «Феноменологии духа» (1807) провозглашает: «Истинной формой, в которой существует истина, может быть лишь научная её система. Моим намерением было – способствовать приближению философии к форме науки – к той цели, достигнув которой она могла бы отказаться от своего имени любви к знанию и быть действительным знанием» (Гегель. Соч., т. IІ. M., 1959, с. 3).
Значительное место в развитии немецкого идеализма занимает И. Г. Фихте (1762-1814) с его субъективным идеализмом . Фихте отверг идею Канта о «вещах в себе », указывая на её противоречивость, и считал, что мир - это «субъект-объект, причем ведущую роль играет субъект». Он говорил, что существует два ряда действительности: объективный (не зависящий от нашего сознания) и воображаемый. Второй он объявил реальным ссылаясь на то, что воображая мы тратим реальное время на этот процесс, а значит и все воображаемое мы также можем считать реальным. Критерием такой реальности является субъект , его самозабвение, отрыв от действительности. В своих рассуждениях идет ещё дальше и совсем отрывается от реального, рассматривая его только как проявление сознания . Подвергся резкой критике со стороны современников (Кант , Гегель и др.) за субъективность.
Интересны его этические воззрения. Считал, что для успешного сосуществования каждому индивиду необходимо добровольно ограничивать свои потребности . При этом всем должны быть гарантированы государством личные права свободного телесного и духовного развития. На этой почве он сближается с социалистами , в частности оказал влияние на Фердинанда Лассаля .
Заметное место в немецкой классической философии занимает Ф. Шеллинг (1775-1854). Основные направления его работы: натурфилософия , трансцендентный идеализм и философия тождества .
В натурфилософии он пытался объединить все достижения современного ему естествознания. Природу он рассматривал как становление духовного начала. Человек осознает в себе это начало, в остальной природе оно бессознательно; процесс осознания проходит несколько одновременных ступеней. Природа по Шеллингу выступает как силовое единство противоположностей , прообразом которого может служить магнит . Природа обладает «мировой душой». Материя не существует без духа и наоборот, даже в Боге.
В рамках трансцендентного идеализма рассуждает о том, как субъективизм природы в процессе своего развития становится объективным. Внутренним актом субъективного является «интеллектуальная интуиция », возможности которой по Шеллингу больше, чем умозаключений и доказательств.
Шеллинг утверждал единство (тождество) природы и духа. Он разделял Абсолют , в котором все едино (объективное и субъективное не могут быть разделены), и материальный мир, в котором все представляется как процесс. Природа каждой вещи определяется перевесом в ней объективного и субъективного − степенью Абсолюта. Идея абсолютного тождества связана с мыслью о самосознании Бога.
Едва ли не главное место в немецкой классической философии занимает Г. В. Ф. Гегель (1770-1831). Был сторонником идеалистического монизма . В противоположность многим философам рассматривал все реальное в его стремлении стать философией, чистым мышлением. На природу в её эмпирических проявлениях смотрел как на «чешую, которую сбрасывает в своем движении змея абсолютной диалектики». Усматривал во всех вещах «мировой разум», «абсолютную идею» или «мировой дух», целью которого является самосознание, проходящее три основные стадии: пребывание абсолютной идеи в собственном логове, её проявление в «инобытии» в виде явлений природы, анализ и обобщение в мышлении человека. Огромной заслугой Гегеля является введение в философию таких прозрачных понятий как развитие , процесс и история.
Занимался также исследованием проблемы разума в истории. Преследуя свои цели, говорил Гегель, человек по дороге создает нечто, от этих целей не зависящее, с чем он потом должен считаться как с предпосылкой. Таким образом по Гегелю случайность превращается в необходимость . В этом философ видит «хитрость исторического разума», которая заключается в «опосредствующей деятельности, которая, дав объектам действовать друг на друга соответственно их природе и истощать себя в этом воздействии, не вмешиваясь вместе с тем непосредственно в этот процесс, все же осуществляет лишь свою собственную цель». Здесь проявляется панлогическое воззрение Гегеля. Носителем мирового разума на определенных этапах исторического развития является тот или иной народ: восточный мир , греческий мир , римский мир , германский мир . В своих работах Гегель рассматривает причины закономерного появления государственной власти и экономики .
Людвиг Фейербах (1804-1872) − ученик Гегеля, а впоследствии его критик, особенно в области взглядов на религию . Разработал один из вариантов антропологического материализма . Считал идеальное лишь особым образом организованным материальным . При этом ему импонировала идея «реально чувствующего человека». Считал природу основой духа. При этом, по мнению некоторых, «природная» сторона в человеке у Фейербаха гипертрофировалась, а «социальная» - недооценивалась. Из всех человеческих чувств Фейербах выделял нравственную любовь и считал религию полезной с точки зрения того, что она предписывает благоговейное отношению человека к человеку. На этой почве считал возможным создать идеальное государство, в котором господствовали бы любовь и справедливость. Главный труд философа - «Сущность христианства ». Фейербах утверждал, что «не Бог создал человека, а человек создал Бога».
Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C"est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu"est ce que c"est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m"avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c"est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m"etre reconaissante de ce que j"explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n"ai pas voulu l"offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.
Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.
Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.
Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
